Венера в мехах (сборник) - Леопольд Захер-Мазох

Я не знаю, что после того происходило в салоне, так как маленькая Миньона овладела мною, вопреки моему желанию, сняла с меня саблю и увлекла в смежную комнату. Белый занавес опустился за нами, и мы очутились в небольшом пространстве, обставленном цветами и пропитанном цветочным ароматом; с потолка падал матовый свет китайского фонаря; толстый ковер поглощал шум шагов; зеркало выглядывало из-под плюща; в небольшой беседке стояла кушетка; два голубя дремали в густой зелени.

«Ах! Какой очаровательный и поэтичный будуар, – заметил я, – настоящее обиталище феи, здесь нельзя не прийти в прекрасное настроение и не поддаться чистейшим ощущениям!» Малютка с улыбкой взглянула на меня. «Сядемте в беседку», – сказала она. «Если вы позволите», – ответил я. «О! Я все позволяю вам!» – вскричала она, и опять та же улыбка показалась на ее устах.

«Любите ли вы розаны?» – спросила она немного погодя. «Я брежу розами, – ответил я, – но еще более розовыми бутонами, которые так девственны и так нежны».

Она сорвала бутон и подала его мне; мы начали болтать; в соседней комнате кто-то сыграл несколько аккордов из Любовного напитка и слышались громкий говор и смех. «Отчего вы так холодны? – наконец спросила блондинка. – Или я не нравлюсь вам?» – «Нет, вы мне очень нравитесь», – пробормотал я в замешательстве. «Так что же… – Она обвила мою шею рукой, прислонила головку к моей груди и снизу стала смотреть на меня так, как еще не смотрела на меня ни одна женщина, так мило и ласково, что я испугался. – Что у вас тут?» – Она ударила ладонью по моей груди. «Это книга…» – «Какая книга? Не Дама ли с камелиями, или… покажите мне ее.» – Я подал ей книгу с какой-то боязнью. «Пир Платона, – прочла она, – это, наверно, очень весело, дайте мне ее – согласны?»

Она встала, положила книгу на цветочный горшок, потом вернулась и хотела… Я сильно был возбужден, а малютка с ее светлыми локонами была так очаровательна, но когда она захотела сесть ко мне на колени, то я вдруг увидел тебя, именно тебя, когда глаза твои спокойно заглядывают в мою душу; я покраснел и пробормотал: «Что вы делаете?» – «Поверьте, я чувствую большое расположение к вам», – сказала она. «Я сам расположен к вам, – вскричал я, схватив ее руки, – но разве нельзя иметь расположение без…» Вместо того чтоб кончить свою фразу, я поцеловал ее руку. Она посмотрела на меня с большим удивлением, но в этот раз не улыбнулась. «Мне очень жарко, – проговорила она через минуту, – пойдемте к другим», – и мы вышли из будуара в салон.

Тут сидели или, вернее сказать, полулежали офицеры и дамы вокруг стола, уставленного бутылками и бокалами. Банфи в расстегнутом мундире сидел возле Антуанеты, обвив рукою ее талию. Комарницкий уселся по-турецки на диване, и Клеопатра надела на него тюрбан из салфетки. Шустер подливал шампанское старушке, которая весело покачивала головой, протягивая свой бокал. Миньона в задумчивости присела к столу и начала читать Пир Платона, опершись рукою на стол. В этом положении, при ярком свете, падавшем на ее молодое чистое лицо, с опущенными ресницами, она походила на прекрасную, целомудренную мадонну.

«Что ты читаешь? – закричал ей Банфи и вырвал у нее книгу из рук. – Пир Платона, – пробормотал он. – Кто дал тебе эту бессмыслицу, не наш ли философ? – Она кивнула ему в ответ. – Ты просто сошел с ума, Тарновский, – вскричал он, – такую книгу дал… Миньоне! – И он бессмысленно захохотал. – Подойди сюда, красавица, и выпей по-гречески бокал шампанского, – закричал он, – вот и будет Платонов пир, а ты, – обратился он ко мне, – сам и есть Платон – новый Платон». – «Да, да, – вскричали все, – да здравствует новый Платон!» – и дикие, вакханальные голоса долго не умолкали.

Банфи вскочил со своего места и стал вертеться с Антуанетой. Крулик, взяв бокал, опустился на колени перед Миньоной, а Клеопатра погасила лампу. Салон едва виднелся при слабом свете фонаря в смежной комнате, и странно, именно теперь, когда стемнело, вдруг все стало мне так ясно, и я почувствовал окружающую меня тяжелую атмосферу, которая грозила поглотить и меня. К счастью, Миньона удалилась, но я не знаю, почему именно в эту минуту мне представилось, что сейчас взойдет моя княгиня в виде вакханки, с виноградным венком и чашею вина, и я закричу «эвоэ!». Я прижался к окну, сердце мое сильно билось.

«Не по тебе это общество, – тихо сказал Шустер, который неожиданно очутился около меня, – вот твоя сабля, уйдем отсюда».

Когда мы вышли на свежий воздух, я глубоко вдохнул его в себя; стояла чудная зимняя ночь; небо было усеяно звездами; снег хрустел под ногами. Шустер взял меня под руку, и я понял – хотя ни он, ни я не проронили ни слова, – что с этой минуты мы стали друзьями по гроб.

Прости меня, что я ввел тебя нынче в такое беспутное общество, и скажи всем нашим, что я люблю их всей душой и не дождусь времени, когда снова попаду домой. Целую твои ручки.

Твой Гендрик.

7 января

Нынче я посылаю тебе только несколько строк, из которых ты узнаешь, что я здоров и счастлив, бесконечно счастлив. В Шустере нашел я друга, подобного которому вряд ли найду когда-нибудь в жизни; мы вполне понимаем друг друга. Когда мы беседуем, то попеременно оканчиваем фразы, которые тот или другой не успел досказать. В отношении женщин он вполне разделяет мой взгляд. Теперь я понимаю значение настоящего товарищества, хотя Шустер служит в полку так же неохотно, как и я, и с презрением смотрит на войну. Наконец, я побывал и у старой доброй тетушки Тарновской. Кланяюсь всем.

Гендрик.

11 января

Ты не ответила на мое последнее письмо, но я снова пишу тебе, так как случилось нечто весьма интересное. Я увидел свою блондинку, свою красавицу, что видел в санях на улице, и в самом деле – она княгиня. Вчера был первый большой бал у баронессы; во всем поразила меня страшная роскошь; было избранное общество и много красивых женщин. По обыкновению, я стоял в углублении окна, вполовину заслоненный драпировкой, и изливал свою безвредную злость на окружавших меня людей; я не переставал острить, делал самые непозволительные замечания, но, конечно, все про себя. Я полагаю, что никто не провел вечера так приятно, как я.

Танцевали вторую кадриль, когда я заметил какое-то волнение посреди присутствующих, предвещавшее какое-то событие, и надо сказать, что дама, вошедшая под руку с генералом, действительно была замечательна. Я сейчас же узнал в ней свою незнакомку, столь живо врезавшуюся в мою память, и так как она остановилась в близком расстоянии от меня, чтоб выслушать изъявления восторга молодых кавалеров, статских и военных, то я спокойно мог разглядеть ее.

Каждый изгиб ее стана, каждая черта ее лица живо носятся передо мною, и мне все-таки трудно описать ее тебе, так как производимое ею впечатление чисто духовное. Настоящее свойство ее высказывается не столько в формах ее тела, сколько в ее осанке и движениях, не в самых чертах, а в их выражении, не в глазах, а в издаваемом ими свете, который то потухает, то снова загорается. Даже рост этой женщины какой-то духовный, – она невысока и неполна, а руки ее совершенно детские; у нее нет бюста, и при всем том она наводит на меня страх. Она молода, стройна, деликатна и скорее мала; в ее нежном и свежем лице, которое как-то мягко светится, только нижняя часть резко обозначена; нос скорее китайский, чем греческий, но словами не выразить привлекательности и прелести того, что окружает этот умный, горделивый монгольский нос. Светлые волосы ее великолепны, а большие, ясные, голубые глаза ее несколько напоминают проницательный орлиный взор.

Насколько очаровательна эта женщина, когда она возбуждена и говорит, настолько же она вяла, когда на лице ее мелькнет то утомление, которое теперь в такой моде. Вообще наружность ее беспрестанно меняется; самые противоречивые настроения непрерывно следуют одно за другим на ее лице и преображают его; то прельщаешься его детским, непорочным выражением, его цветущей красотой, то опять оно кажется гораздо старше. За исключением графини Адель, она одна не была нарумянена. Очевидно было, что ей говорили обо мне; она повернула голову, и глаза ее стали блистать по залу и поочередно останавливаться на различных группах; под конец она отыскала меня, тут она нагнулась к генеральше и сказала ей несколько слов, потом, не обращая внимания на близкое расстояние, взяла лорнет и начала рассматривать меня так бесцеремонно, что я пришел в замешательство и поспешил взять за руку Комарницкого, который в это время проходил мимо моего окна. Ничто другое не приходило мне на ум, и потому я заговорил о ней.

«Это москвитянка, – сказал он, – баснословное богатство, миллионы, бриллианты, рабы и прочее». – «Что с тобой? Ведь крепостное право давно уничтожено в России». – «Зато у нее есть синяя лисица». – «Мне нет дела до лисицы, говори о ней самой». – «Зовут ее княгиней Надеждой Барагревой, жила она всегда в большом свете в Лондоне, Париже, Петербурге, Вене, Риме и Флоренции, в разводе с мужем, говорят, что держала в своих сетях какого-то монарха и имела влияние на его правление; ей двадцать два года». – «Откуда почерпнул ты все эти сведения? Разве ты видел ее паспорт?» – «Узнал все случайно; впрочем, я встречал ее в Париже и Вене; ей двадцать два года, она вышла замуж шестнадцати лет, и вот уже пять лет и одиннадцать месяцев, как она живет в разводе с мужем». – «Ах! – невольно вскричал я. – Теперь я понимаю, отчего она так пресыщена жизнью».