Венера в мехах (сборник) - Леопольд Захер-Мазох

Теперь побрани меня как следует; о свадьбе нет более и речи. У графа Потоцкого лицо вытянулось в аршин, а у баронессы оно стало еще длиннее. Отец издержит лишний золотник табаку, когда узнает всю эту историю, а всему этому причиной маленькая Адель и твой негодный

Гендрик.

29 декабря

Любезная мать!

Как счастлив я тем, что все так благополучно у нас дома. Кашель Романа вряд ли значителен, а катар Мими чересчур смешная вещь.

Ты узнала, что я слыву здесь оригиналом, и я понимаю из твоих строк, что ты недовольна мною. Что, в сущности, значит быть оригиналом? – Не походить во всем на других людей. Действительно, я не совсем такой, как все, но во мне находят что-то баснословное. В чем же видят это? Я сознаюсь, что никогда первый не заговариваю с дамой, но я всегда отвечаю ей, как скоро она заговорит со мною сама. Говорят, что я боюсь женщин, и это чистая правда. Совершенно справедливо и то, что намедни я покраснел, когда генеральша ударила меня веером по щеке, но кто же не покраснеет, если вдруг неожиданно увидит перед собою в высшей степени обнаженный древний бюст? Не менее справедливо и то, что я не танцую и что, когда Рубенсова нимфа выбрала меня в котильоне и, приподняв руки кверху, молила меня сделать с ней тур, как будто дело шло о спасении ее жизни, я очень неохотно последовал за нею; сама подумай, милая мать, какой опасности я подвергался, только вспомни мои слабые руки и два центнера Рубенсовой женственности! Наконец, я сердечно обрадовался, когда одна славная девушка, которую я не люблю и которая не любит меня, отказала мне в своей руке. Что же я сделал дурного?

Кланяйся от меня отцу, братьям и всем домашним.

Твой странный сын Гендрик.

31 декабря

Любезная мать!

Вопрос, который ты ставишь мне, весьма трудный и серьезный; я долго обдумывал его и нынче постараюсь дать ожидаемый тобою ответ.

Что такое любовь? – Я только объясню тебе, как я понимаю это слово.

Нельзя назвать любовью то чувственное влечение, какое соединяет между собою самые резкие противоположности, то есть два существа, в одно время любящие и ненавидящие друг друга. Нет, любовь не есть нечто чувственное. Равно нельзя назвать любовью и ту склонность, что зарождается под крылышком случая, развивается привычкою и заключает в себе много довольства и веселости; то и другое возможно было бы с каждым добрым существом, а любовь не есть нечто случайное. Менее же всего можно назвать любовью ту страсть, которая почти неразлучна с трагическим элементом и которая играет пистолетом, кинжалом и ядом, как иной играет веером и лорнетом. Когда пламя ее погасает, то она переходит в смешную комедию. Нет, любовь не есть нечто преходящее. Она никогда не зарождается и никогда не угасает и только возможна между двумя твердыми существами, одинаково мыслящими, чувствующими и действующими, которые с первой минуты, как встретятся, уже знают, что они принадлежат друг другу. Никто не говорит им этого; они не руководствуются наукою, не пользуются чужим опытом и не поддаются случайному приятному впечатлению; нет, чувство их возникает внезапно и каждый час, день и год все более и более убеждает их в том, что они не ошиблись друг в друге. Такого рода любовь кончается лишь с самой жизнью и, быть может, даже продолжается и после нее. Если что-либо из нашего существа продолжает жить за гробом, то несомненно, что живет лучшая часть его, а в этом лучшем и гнездится любовь. Не знаю, понятно ли я высказал тебе то, что так ясно в моей душе.

Любовь прежде всего есть нечто духовное. Любовь есть духовная преданность другой личности. Отдаешь свою душу за другую душу. Каждый человек испытывает это прекрасное побуждение, но почти каждого оно приводит к противоположному ему полу, в котором он почти никогда не находит удовлетворения, так как тысяча чувственных условий сбивают его с настоящего пути. Видя себя обманутым, человек снова начинает искать, снова любить и опять разочаровывается; наконец, все кончается погонею за наслаждением и утомлением, отвращением от жизни, если не мрачной, эгоистичной замкнутостью.

Я страшусь любви оттого только, что боюсь потерять ее, и потому если я люблю женщину, то и не желаю обладать ею; так я никогда не потеряю ее. Но существует ли на свете женщина, которая была бы способна на одну духовную любовь? Как интересно было бы узнать это; во всяком случае, не я решусь на подобный опыт. Самое благородное и лучшее чувство, всего более доставляющее нам удовлетворение, есть дружба между двумя мужчинами, так как она одна зиждется на равенстве, она одна только вполне духовного свойства.

3 января

Я прочел Пир Платона и столько раз перечитывал его, что почти знаю его наизусть. Ни с чем не могу я сравнить удовольствия, испытываемого при первом знакомстве с великим произведением. Скажу тебе одно изречение, которое пришлось мне по душе: «Надо прийти к сознанию, что красота, нераздельная с душою, драгоценнее телесной красоты». То же самое Сократ прекрасно выразил, когда сравнил себя с фавном, в котором скрывается божественное изображение. Более же всего понравилась мне мысль, что вначале мужчина и женщина составляли одно существо; впоследствии их разделили, и теперь оба они ищут каждый свою половину.

И я такая же жалкая половина!..

5 января

Я сгораю от нетерпения передать тебе все, что я пережил в нынешнюю ночь. Чтобы ты все поняла, я должен рассказать тебе, как все случилось, шаг за шагом, одно после другого.

Итак, вчера вечером товарищи затащили меня в ресторан, где все много хохотали, играли и в особенности пили. Шустер, находившийся тут же, сидел в углу, читал газету и наблюдал за всем, что происходило, в особенности за мной. Пробило 12 часов! Банфи – это настоящий мадьяр, добросердечный, но грубый, как пастух, – встал, улыбнулся и что-то шепнул Комарницкому; тот взглянул на меня, улыбнулся и кивнул ему в ответ; все встали, надели сабли и вышли на улицу. Я был весел и предприимчив, так как выпил одну за другой две рюмки крепкого венгерского вина. Банфи и Комарницкий взяли меня под pyку, остальные шли сзади. Шутя, свистя и напевая, дошли мы до армянской улицы, где все было погружено в мрак и тишину; только из трех окошек одного нижнего этажа виднелся свет, и в одно из них Банфи бесцеремонно постучал своим хлыстом. «Что ты делаешь?» – удивленно спросил я его. «Здесь живут наши приятельницы; ведь я не ошибся, Комарницкий?» – «Да, приятельницы, – отвечал последний, – не бойся, мы нисколько не обеспокоим их, напротив того…»

И действительно, окошко отворилось и из него выглянула очаровательная кудрявая головка; вслед за тем нарядная дама, очень почтенной наружности, отворила наружную дверь. «Но, умоляю тебя, – шепнул я Банфи, – скажи мне, кто эти дамы, ведь я не представлен им?» – «Мы сейчас представим тебя, семейство очень достойное, но сперва взойди».

Мы вошли в прихожую и оттуда в большой салон, окна которого были завешаны красными гардинами. Кругом стояла мягкая бархатная мебель, рояль и стол с альбомами. Большая лампа проливала яркий свет на все пространство. Товарищи представили меня дамам; их было четыре: пожилая, отворившая нам дверь, и три молодые – Клеопатра, Антуанета и Миньона. Одна из них, именно египетская царица, произвела на меня впечатление особы, пресыщенной жизнью; вторая, у которой были прекрасные черные глаза и волосы, свежий цвет лица и роскошные формы, выказывала шаловливый и божественный темперамент, а, напротив того, маленькая Миньона, со своими белокурыми кудрями и нарисованными бровями, казалось, делала над собою большое усилие, чтоб удержать улыбку на своих устах; в душе своей она была недовольна, даже печальна, и глаза ее были такие сонные.

Я заметил, как Банфи отвел ее в сторону и что-то шепнул ей. Она расхохоталась, но смех ее звучал сухо и неприятно. «Необходимо достать шампанского!» – закричал Комарницкий, и сейчас же соотечественник его, Крулик, не стесняясь присутствием дам, надел шапку и уже готов был тотчас же отправиться за вином. «Оставайся, – сказал ему Шустер своим флегматическим голосом, – я схожу за тебя».

Я не знаю, что после того происходило в салоне, так как маленькая Миньона овладела мною, вопреки моему желанию, сняла с меня саблю и увлекла в смежную комнату. Белый занавес опустился за нами, и мы очутились в небольшом пространстве, обставленном цветами и пропитанном цветочным ароматом; с потолка падал матовый свет китайского фонаря; толстый ковер поглощал шум шагов; зеркало выглядывало из-под плюща; в небольшой беседке стояла кушетка; два голубя дремали в густой зелени.

«Ах! Какой очаровательный и поэтичный будуар, – заметил я, – настоящее обиталище феи, здесь нельзя не прийти в прекрасное настроение и не поддаться чистейшим ощущениям!» Малютка с улыбкой взглянула на меня. «Сядемте в беседку», – сказала она. «Если вы позволите», – ответил я. «О! Я все позволяю вам!» – вскричала она, и опять та же улыбка показалась на ее устах.