Похождения скверной девчонки - Марио Льоса

Старик стоял рядом со мной, но на меня не глядел. Взор его снова улетел к морю, и в то же время он медленно шевелил губами, словно молился или беседовал сам с собой.

– Архимед, я хотел бы пригласить вас пообедать, – сказал я тихим голосом. – И вы немного расскажете про волноломы. Меня страшно интересует эта тема. Мы потолкуем с вами вдвоем. Договорились?

Он повернул голову и уставил на меня взгляд, на сей раз спокойный и серьезный. При этом мое приглашение сильно его озадачило, он даже вроде бы растерялся. На морщинистом лице мелькнула подозрительность, он нахмурил лоб.

– Обедать? – переспросил он неуверенно. – А где?

– Где вы пожелаете. Где вам больше по нраву. Вы сами выберете место, а уж дальше дело за мной. Идет?

– А когда? – Старик явно тянул время, изучая меня со все возрастающим недоверием.

– Да хоть сегодня. Прямо сейчас. Или, допустим, я заеду за вами сюда же примерно в полдень, и мы отправимся обедать, куда вы скажете. Идет?

Он минуту подумал и кивнул, не спуская с меня глаз, словно вдруг почуял во мне некую для себя угрозу. «Какого черта нужно от меня этому типу?» – говорили его неподвижные и прозрачные глаза желтовато-бурого цвета.

Полчаса спустя Архимед, Альберто, Чичо Канепа и представители муниципалитета Кальяо наконец сумели поладить. Мой племянник с другом сели в машину, оставленную на набережной Фигередо, а я заявил, что хочу еще погулять здесь. Пройтись по Ла-Пунте, вспомнить молодые годы, когда мы с приятелями из Баррио-Алегре наведывались сюда – то на танцы в «Регаты», то чтобы попытаться завоевать сердца белокурых двойняшек по фамилии Лекка, которые жили неподалеку и обычно участвовали в летних соревнованиях по парусному спорту. А в Мирафлорес я потом доберусь на такси. Они слегка удивились, но в конце концов уехали, дав мне соответствующие наставления: здесь надо вести себя осмотрительно, нельзя совать нос куда не просят, в Кальяо запросто могут напасть и ограбить, да и похищения в последнее время случались нередко.

Я долго гулял – прошел по набережным Фигередо, Пардо и Виесе. Большие виллы, которые казались роскошными сорок – пятьдесят лет назад, теперь выглядели поблекшими, облупленные стены покрылись пятнами сырости и старости. Сады пришли в запустенье. Но даже сегодня, при явном упадке, район сохранял следы прежнего великолепия, как старая дама, которая влачит за собой тень былой красоты. Сквозь решетки я рассматривал территорию Морской школы. Кадеты в белой повседневной форме шагают строем, другая группа на пристани закрепляет тросами шлюпку. А я тем временем не переставал повторять: «Нет, это невозможно. Это абсурд. Полная нелепость. Забудь свою глупую фантазию, Рикардо Сомокурсио». Но тем не менее продолжал взвешивать в голове все «за» и «против»: в жизни со мной случалось слишком много невероятных вещей, и я давно убедился, что нет ничего невозможного, самые бредовые и немыслимые совпадения и случайности реальны, когда дело касается этой женщины, теперь ставшей моей женой. За те годы, что я здесь не был, Ла-Пунта изменилась куда меньше, чем Мирафлорес, она по-прежнему сохраняла в своем облике что-то барское и старомодную элегантность бедности. Среди низкорослых домов тоже поднялись безликие и давящие многоэтажки, как и в районе моего детства, но здесь их было гораздо меньше, поэтому им не удалось полностью разрушить гармонию ансамбля. Улицы были почти пустынны, только изредка служанка спешила за покупками или какая-нибудь женщина катила детскую коляску либо вела собачку на берег моря.

Ровно в двенадцать я вернулся на пляж Канталао, уже почти полностью затянутый туманом. На сей раз Архимед сидел именно в той позе, какую описывал Альберто: застывший, как Будда, он пристально глядел на море. И был настолько неподвижен, что стая белых чаек ходила вокруг, выискивая среди камней еду, и не обращала на него никакого внимания. Шум прибоя сделался еще сильнее. Иногда чайки начинали кричать все разом – хрипло и резко, порой пронзительно.

– Тут и впрямь можно строить волнолом, – выпалил Архимед, едва завидев меня и улыбаясь победной улыбкой. Потом щелкнул пальцами. – То-то обрадуется инженер Канепа!

– Теперь вы в этом уверены?

– Уверенней не бывает, а то как же! – ответил он хвастливым тоном, кивая головой в такт словам. Глаза его самодовольно сверкали.

Он показал мне на море с таким видом, словно желал продемонстрировать: вот она, очевидность, и каждый, кто хочет, может сам убедиться и все увидеть. Но я видел только одно: язык серо-зеленой воды с пятнами пены, который обрушивался на покрытый галькой берег, порождая ровный шум, иногда – грохот, потом вода отступала, отшвыривая назад мотки бурых водорослей. Туман густел и грозил скоро окутать нас с головы до ног.

– Остается только восхищаться вами, Архимед. У вас чудесный дар! А что, интересно, случилось за это время – после нашей утренней встречи? Тогда вы мучились сомнениями, а теперь они раз и рассеялись… Вы что-то увидели? Услышали? Почувствовали какой-то толчок, или вам был подан знак?

Я заметил, что старику трудно самому подняться на ноги, и поддержал его под локоть. Он был тощий, кожа да кости, но и кости утратили твердость, так что руки и ноги его больше напоминали лягушачьи лапы.

– Я почуял, что можно, – ответил Архимед и дальше продолжать объяснения не стал, будто слово «почуять» сразу все прояснило.

Мы молча поднялись по крутому откосу – с берега на набережную Фигередо. Драные ботинки старика проваливались в гальку, мне показалось, что он вообще с трудом держится на ногах, и я опять взял его под руку, но он с негодованием отпрянул.

– Так куда мы все-таки пойдем обедать, Архимед?

Он на секунду задумался, а потом указал на затянутый туманом призрачный горизонт Кальяо.

– В Чукуито, я знаю там одно местечко, – сказал он с легким сомнением в голосе. – «Чим-Пум-Кальяо». Там готовят хорошее севиче – со свежайшей рыбой. Иногда туда ходит инженер Чичо – перехватить бутифарру.[110]

– Отлично, Архимед. Пошли. Я обожаю севиче и тысячу лет не ел настоящих бутифарр.

Пока мы шагали в сторону Чукуито, подгоняемые холодным ветром, слушая пронзительные крики чаек и шум прибоя, я сказал Архимеду, что название этого ресторана напомнило мне компанию болельщиков «Спорт бойз», знаменитейшей команды из Кальяо, которые во время матчей на Национальном стадионе, на улице Хосе Диаса, когда я был мальчишкой, оглушительно орали на трибунах: «Чим Пум! Кальяо! Чим Пум! Кальяо!» Прошло столько лет, а я до сих пор не забыл отличную пару нападающих «Спорт бойз»: Валериано Лопеса и Херонимо Барбадильо. Они были грозой всех защитников, которым приходилось иметь дело с командой в розовых майках.

– Барбадильо и Валериано Лопеса я знавал, когда они еще были мальчишками, – сообщил старик. Он шел чуть сгорбившись, уперев глаза в землю, и ветер трепал его редкие седые волосы. – Нам даже доводилось вместе гонять мяч на стадионе в Потао, где «Бойз» тренировались, а то и просто на пустырях Кальяо. Само собой, еще до того, как эти ребята стали знаменитостями. В ту пору футболисты играли только ради славы. В лучшем случае им время от времени перепадали какие-нибудь вознаграждения. Мне до жути нравился футбол. Но хорошим футболистом я никогда не был – не хватало выносливости. Я быстро уставал и ко второму тайму начинал дышать как загнанный пес.

– Зато у вас есть другие таланты, Архимед. Вам открыта тайна, где надо строить волноломы, а ведь мало кто в мире владеет этим искусством. Талант ваш, могу вас заверить, уникален.

«Чим-Пум-Кальяо» оказался захудалым кабачком, расположенным в одном из закоулков парка Хосе Гальвеса. Вокруг крутилось много всякой шушеры, ребятишки продавали карамель, лотерейные билеты, арахис, яблоки в глазури – свой товар они развозили на деревянных тележках или стояли перед импровизированным прилавком: две доски, положенные на козлы. По всей видимости, Архимед бывал здесь частенько, во всяком случае, он приветливо махал рукой встречным, а несколько бродячих собак подбежали, чтобы потереться о его ноги. Когда мы вошли в «Чим-Пум-Кальяо», хозяйка заведения, толстая задастая негритянка, очень дружелюбно поздоровалась с ним из-за стойки, роль которой играл широкий и длинный брус, устроенный на паре бочек: «Ола, старик-волнолом». Вокруг стояло с десяток грубых столиков со скамейками, при этом только часть – под цинковой крышей; остальные – под открытым небом, так что оттуда можно было следить за невеселыми зимними тучами. По радио, включенному на полную громкость, звучала сальса Рубена Бладеса «Педро Наваха». Мы сели за столик неподалеку от входа и заказали севиче, бутифарры и холодное пиво «Пильзен».

Кроме негритянки других женщин в заведении не было. За каждым столом сидело по два, три или четыре клиента. Скорее всего, они работали где-нибудь поблизости, потому что на некоторых были халаты, какие обычно носят работники мясохладокомбинатов, а у каких-то столиков лежали на полу, рядом со скамейками, каски и чемоданчики электриков.