Похождения скверной девчонки - Марио Льоса

Работа, которую она себе нашла, оказалась лучшим лекарством от душевного недуга. Помогло ей, на мой взгляд, и то, что мы, одолев тысячу препятствий, поженились, то есть она превратилась, как иногда сама не без удовольствия говорила в порыве откровенности, «в женщину, которой вот-вот стукнет сорок восемь лет и которая впервые в жизни получила настоящие, правильные документы». Поначалу я думал, что ей, с ее непоседливым и вольнолюбивым характером, скоро надоест работать в фирме, которая «устраивает мероприятия», или ее уволят за нерадивость. Ничего подобного. Она очень быстро завоевала доверие своей начальницы. И с большим увлечением занималась подобного рода делами, даже если надо было всего-навсего уточнить, что и сколько стоит в гостиницах и ресторанах, договориться о скидках, выяснить пожелания конкретных фирм, ассоциаций, семейств касательно того, какого класса и уровня билеты, отели, меню, шоу, оркестры они желают заказать в дополнение к своим встречам, банкетам и юбилеям. Она работала не только в офисе, но и дома. После обеда и вечером я слышал, как она ведет бесконечные переговоры по телефону, с потрясающим терпением обсуждает детали контрактов или отчитывается перед своей начальницей Мартиной о том, что удалось сделать за день. Иногда ей приходилось ездить в провинцию – чаще всего в Прованс, на Лазурный берег или в Биарриц, сопровождая Мартину или выполняя ее поручения. Тогда она звонила мне каждый вечер и подробно описывала минувший день. Она была постоянно занята, чувствовала себя нужной, зарабатывала деньги – и это пошло ей на пользу. Она опять стала кокетливо одеваться, ходила в парикмахерскую, на массаж, делала маникюр, педикюр и без конца удивляла меня сменой макияжа, прически или нарядов. «Признайся, ты стараешься следовать моде или хочешь, чтобы муж всегда был влюблен в тебя?» – «Я это делаю прежде всего потому, что клиентам нравится видеть меня красивой и элегантной. Ты ревнуешь?» Да, я ревновал. Я по-прежнему был влюблен в нее как теленок, и мне казалось, что и она отвечает мне тем же. Случались, конечно, мимолетные размолвки, но, главное, после того дня, когда я чуть не прыгнул в Сену, в ее отношении ко мне наметились мелкие перемены, которые раньше были бы совершенно немыслимы. «Пусть эта двухнедельная разлука станет для нас испытанием, – сказала она в день моего отъезда. – Посмотрим, чем дело кончится: может, ты еще больше меня полюбишь, а может, бросишь ради какой-нибудь шустрой перуаночки, пай-мальчик». – «Одна шустрая перуаночка у меня уже есть. Сыт по горло». Чтобы сохранить стройную фигуру, она раз в неделю, в выходные, обязательно ходила в спортивный зал на проспекте Монтеня – и еще плавала. Лицо у нее оставалось свежим и оживленным.

Прежде чем пожениться, нам пришлось одолеть чудовищные бюрократические препоны. Зато теперь скверная девчонка была спокойна от сознания, что все бумаги у нее в порядке. Но иногда я думал, что, если в один прекрасный день представителям властей по той или иной причине захочется покопаться в ее документах, обнаружится, что брак наш заключен с таким количеством серьезных нарушений закона, что его тотчас признают недействительным. Правда, жене я ничего не говорил, по крайней мере сейчас: мы были женаты два года, и французское правительство наконец-то предоставило ей гражданство, не ведая того, что новоиспеченная мадам Рикардо Сомокурсио прежде уже была гражданкой этой страны и по мужу звалась мадам Робер Арну.

Чтобы мы могли пожениться, пришлось добывать ей фальшивые документы – ведь тут явно не годилось имя, под которым она выходила замуж за Робера Арну. И ничего бы у нас не получилось без помощи дяди Атаульфо. Когда я в общих чертах описал ему ситуацию, рискнув дать лишь самые необходимые объяснения и не вдаваясь в неприглядные подробности биографии скверной девчонки, он ответил, что и этих сведений ему достаточно. В странах третьего мира подобные проблемы решаются быстро, хотя и не слишком честным путем. Дядя Атаульфо уже через несколько недель прислал мне метрику и свидетельство о крещении, выданные муниципалитетом и соответствующим приходом в Уауре, – на имя Люси Солорсано Кахауартинги, и с ними, следуя его инструкциям, мы явились к перуанскому консулу в Брюсселе, его старинному приятелю. Дядя Атаульфо заранее написал ему письмо, объяснив, что Люси Солорсано, невеста его племянника Рикардо Сомокурсио, потеряла все документы, включая паспорт, и ей нужен новый. Консул, живая реликвия – жилет, часы на цепочке и монокль, – встретил нас вежливо, но подчеркнуто холодно. И не задал ни одного вопроса, из чего я вывел, что дядя Атаульфо доверил ему гораздо больше, чем тот показывает. Он был любезен, сух и ничем не выдал своего истинного отношения к делу. По официальным каналам он обратился в Министерство иностранных дел, а через него – в Министерство внутренних дел и полиции, послал выписки из метрики и свидетельства о крещении, испрашивая разрешение на выдачу нового паспорта для моей невесты. Через два месяца скверная девчонка получила новенький паспорт, а вместе с ним и новенькую личность, и теперь мы смогли начать оформлять для нее – по-прежнему сидя в Бельгии – туристическую визу во Францию. Поручителем выступал я – как гражданин Франции и житель Парижа. И сразу же мы подали бумаги в мэрию Пятого округа, расположенную на площади Пантеона. Там мы в конце концов и поженились. Случилось это в октябре 1982 года. Присутствовали при сем только Гравоски, в роли свидетелей. Не было даже свадебного обеда – вообще никакого торжества, потому что в тот же день я уехал на две недели в Рим по контракту с ФАО.

Скверная девчонка чувствовала себя гораздо лучше. А мне было странно наблюдать, как она живет самой обычной жизнью, увлечена работой и вроде бы даже довольна или по крайней мере смирилась с нашим вполне мелкобуржуазным бытом: мы много трудились в течение недели, вечером готовили ужин и ходили в кино, театр, на выставки или концерты, по выходным ужинали в каком-нибудь кафе, как правило, вдвоем или в компании с Гравоски, если те были в Париже, потому что они по-прежнему несколько месяцев в году проводили в Принстоне. Илаль приезжал только летом, на каникулы – теперь он учился в колледже в Нью-Джерси. Родители решили, что образование он должен получить в США. От старого недуга не осталось и следа. Он говорил нормально, нормально развивался и, казалось, отлично вписался в американский образ жизни. Иногда он присылал нам открытку или письмецо, скверная девчонка писала ему каждый месяц, а частенько отправляла еще и какой-нибудь подарок.

Хотя и говорят, что счастливыми бывают только дураки, я, должен признаться, чувствовал себя счастливым. Ведь я делил дни и ночи со скверной девчонкой – чего же еще можно желать? Она вела себя со мной очень ласково, исчезла былая холодность, и тем не менее я уже был приучен жить в постоянной тревоге, в ожидании того, что в один прекрасный день и в самый неожиданный миг она выкинет все тот же фокус – то есть улизнет, не сказав «до свидания». Она всегда находила способ дать мне понять, вернее, заронить в душу подозрение, что даже в ее обыденной жизни есть некий секрет – или несколько секретов, – и по-прежнему остается некое пространство ее бытия, куда мне вход заказан и которое вот-вот может стать эпицентром землетрясения, способного разрушить наш союз. Я не мог, как ни хотелось, безоглядно поверить в то, что чилийка Лили согласится весь остаток жизни прожить так, как она живет теперь: парижанкой среднего класса, без загадок и сюрпризов, которая с головой ушла в повседневную рутину – и навсегда потеряла тягу к рискованным приключениям.

Мы никогда не были так близки, как в те месяцы, что последовали за нашим примирением, если, конечно, можно назвать примирением события той ночи, когда неизвестный клошар на мосту Мирабо вынырнул из пелены дождя, чтобы спасти мне жизнь. «А вдруг это сам Господь Бог успел схватить тебя за ноги, пай-мальчик?» – насмешливо повторяла она. Хотя, судя по всему, до конца не верила, что я и вправду хотел прыгнуть в Сену. «Когда человек хочет покончить с собой, он это делает, и никакой клошар ему не помешает, Рикардито», – не раз говорила она. В ту пору приступы страха иногда еще настигали ее. И тогда она прижималась ко мне – смертельно бледная, с фиолетовыми губами и запавшими глазами, ни на минуту не отпускала, ходила за мной по дому, как собачка, держа за руку, ухватившись за мой брючный ремень или за край рубашки, потому что только прямой физический контакт давал ей иллюзию безопасности, а иначе, бормотала она, «я рассыплюсь на кусочки». Для меня видеть ее страдания значило страдать вместе с ней. Порой на нее накатывала дикая паника, тогда даже в туалет она не решалась зайти одна и, сгорая от стыда, стуча зубами, просила, чтобы я шел с ней и держал за руку, пока она делает свои дела.

Мне так и не удалось понять истинную природу этого внезапного страха, не удалось, конечно, потому, что и у нее самой не было никакого рационального объяснения – только какие-то размытые образы, ощущения, предчувствия, будто что-то нестерпимо ужасное вот-вот обрушится на нее и раздавит. «Это и много чего еще». Когда случался один из таких приступов, которые обычно растягивались на несколько часов, эта маленькая женщина с невероятно сильным характером превращалась в существо абсолютно беззащитное и уязвимое – в маленькую девочку. Я усаживал ее к себе на колени и обнимал, чтобы она могла свернуться в комочек. И чувствовал, как она дрожит, вздыхает, вцепившись в меня с отчаянием, которое ничем нельзя было смягчить. Через какое-то время она засыпала глубоким сном. А часа два спустя просыпалась – и все было в полном порядке, как ни в чем не бывало. Напрасны были все уговоры вернуться в клинику в Пти-Кламаре – даже намек на продолжение лечения выводил ее из себя. И я отступился. В те месяцы мы ощущали тесную физическую близость, хотя совсем редко занимались сексом, потому что даже в такие минуты ей не удавалось сбросить тревогу и расслабиться, чтобы целиком отдаться наслаждению.