Что видно отсюда - Марьяна Леки

Конечно же это не имело отношения к делу. Люди, которых не видишь, могут хоть вообще ничего не делать в своей жизни, которая разыгрывается вдали от тебя, но учинять при этом беспорядок в твоей — наподобие духов, которые невидимо роняют на пол ценные вещи. Кроме того, мы с Фредериком десять лет переписывались, обмениваясь письмами хотя бы раз в неделю.

Он отпустил мою руку и открыл дверь в гостиную. Мы с оптиком обустроили там на полу лагерь из матрацев. Оптик вытянулся на диване, рядом с ним на полу лежали три матраца, на которых посередине спала Марлиз. Она вся завернулась в стеганое одеяло Сельмы, походила на гусеницу в крупный цветочек и храпела.

За несколько часов до этого, когда Марлиз улеглась, оптик уселся рядом с ней в своей полосатой сине-белой пижаме и смотрел, как она заворачивается.

— Ты больше не будешь этого делать, Марлиз? — спросил он. — Потому что если есть хоть малейшая опасность, что ты сделаешь это еще раз, то мы все будем каждые пять минут заглядывать к тебе и спрашивать, как ты себя чувствуешь. — Оптик наклонился к Марлиз и попытался выглядеть похожим на особенно злобного Попрыгуна. — Мы больше не оставим тебя в покое, — пригрозил он. — Мы отвинтим все твои замки. Мы выкурим пчел из твоего почтового ящика. И тогда тебе придется отныне, — тут оптику пришлось совершить над собой некоторое усилие, — каждую ночь спать у кого-нибудь из нас. — Он наклонился к ней еще ниже, чуть не касаясь кончиком носа неухоженных волос Марлиз. — Тебе даже придется тогда, если уж быть точным, съехаться с кем-нибудь из нас, — сказал он.

Марлиз подскочила, оптик еле успел отпрянуть.

— Ни за что, — воскликнула Марлиз.

— Вот и договорились, — счел оптик и удобно устроился на диване.

Я улеглась по одну сторону от Марлиз, Фредерик по другую. Оптик — наверху на диване — сел и взял свои очки.

— Как хорошо, что вы смогли это устроить, дорогой Фредерик, — сказал он шепотом. — Кстати, я понял, что означает фраза про исчезновение. Если вы позволите, я могу объяснить.

— С удовольствием бы послушал, — тихо сказал Фредерик, и оптик объяснил, что смотреть на нечто означает выделить его, и что это нечто не может исчезнуть, если не пытаешься его выделить из всего остального.

Фредерик кивнул, но ничего не сказал. Оптик внимательно смотрел на него, он не мог понять, понял ли Фредерик эту фразу или оптик так и остается один на всю Вселенную, кому это понятно. Оптик вдруг почувствовал себя очень одиноким, как будто жил совсем один на далекой крошечной планете, исключительно в обществе благодарной фразы, которая чувствовала себя понятой одним только оптиком.

Фредерик имел отсутствующий вид, это бросилось в глаза и оптику, настолько отсутствующий, что оптик испугался, что за ночь Фредерик станет неразличимым. Он подождал, пока Фредерик взобьет свою подушку, и сказал:

— Если хотите, я могу завтра взглянуть на голоса в вашей голове. Сейчас есть новый, передовой метод из Японии.

Фредерик улыбнулся.

— Нет, не настолько уж плохи у меня дела, — сказал он.

И в какой-то момент оптик заснул, теперь спали все, кроме Фредерика и меня, и я через Марлиз могла слышать, как Фредерик не спит.

Я встала и пошла к нему, обогнув Марлиз. Изголовье Фредерика было как раз против открытой двери в спальню Сельмы. Я закрыла ее, села и прислонилась к ней спиной.

— Ты совсем не размыта, Луиза, — тихо сказал Фредерик, не глядя на меня. — Теперь тебя отчетливо видно.

— Ты теперь размытый, — прошептала я.

Фредерик кивнул и погладил себя по обритой голове.

— И к тому же в ступоре, — прошептал он.

Я вспомнила мой первый телефонный разговор с ним — как он вызволил меня из моего ступора.

— Тебя зовут Фредерик, — шепотом подсказала я. — Вообще-то ты из Гессена. Тебе теперь тридцать пять лет. Ты живешь в одном буддийском монастыре в Японии. Некоторые монахи там такие старые, что они, пожалуй, лично знали Будду. Они тебя научили, как очищаться, как сидеть, как уходить, как сеять и убирать урожай, как молчать. Ты всегда знаешь, что делать. Вообще-то тебе всегда хорошо. А главное, ты знаешь, как встречать свои мысли. Это искусство, которым здесь никто не владеет так хорошо, как ты. Ты можешь сказать по-японски Тысячу лет к морю, тысячу лет в горы. Ты почти всегда голоден. Ты с трудом переносишь, если что-то пошло не так. Для тебя очень важно, чтобы все было на своем месте. Ты за девять тысяч километров от меня. Ты сидишь со мной за одним столом.

Фредерик выпростал руки у себя из-за головы, притянул меня к себе и приник своим лбом к моему.

— Я тоже люблю тебя, Луиза, причем уже очень давно, — тихо сказал он. — Может, и не целую тысячу лет, но около того. Это очень просто, с другого-то конца света. И теперь я боюсь, что вся моя жизнь перевернется. — Он смотрел на меня, он выглядел, как самый изможденный человек на свете. — Трижды — этого достаточно навсегда, Луиза, — прошептал он, — можешь мне поверить.

Марлиз, целиком завернутая в одеяло, резко села на матраце.

— А вы не могли бы прекратить? — громко сказала она, и от этого проснулся и оптик.

— Уже утро? — растерянно спросил он, пытаясь нашарить свои очки.

— Нет, — сказала я, — еще ночь.

Марлиз повалилась навзничь на матрац, оптик обстоятельно улегся снова. Фредерик выключил лампу над собой на придиванном столике. Мы переглянулись, хотя не могли видеть друг друга.

— Я буду спать, — сказал он. — Думаю, я не спал трое суток.

Он лег и отвернулся от меня. Может, и это был прием, которому учат в монастыре, подумала я, заснуть, хотя жизнь как раз начинает переворачиваться. Я откинулась на дверь спальни Сельмы и ждала, когда мои глаза привыкнут к темноте и к тому, что сказал Фредерик. Я слышала, как Фредерик заснул, он тоже весь завернулся, как Марлиз, только не в цветочек, а я бы всю ночь просидела здесь, рядом с Фредериком и с открывшейся любовью, и в какой-то момент рука спящего оптика упала с дивана на обритую голову Фредерика, да там и осталась.

Когда, проснувшись, мы пошли в кухню Сельмы и нам стало ясно, что никогда нам не привыкнуть к тому, что нас здесь не встречает Сельма, оптик сказал:

— Я бы сейчас лучше залез в свой «Периметр».

Я посмотрела на Марлиз и Фредерика. Фредерик стоял в дверном проеме в своем кимоно, прислонившись к косяку,