Божественное пламя - Мэри Рено

- Ты лжёшь!

- Если так думаешь, то зачем спрашивать?

- Не сомневаюсь, Гефестиону ты говоришь всё!

- Нет, - ответил он, чтобы не навредить Гефестиону правдой.

- Люди болтают... Лучше, чтобы ты услышал от меня, если ещё не знаешь. Почему ты бреешься, словно грек?

- А разве я не грек? Это для меня новость, надо было раньше сказать...

Как два борца, подкатившись к краю обрыва, одновременно пугаются и отпускают друг друга, - так и они умолкли. Олимпия чуть сместила тему:

- Все твои друзья этим прославились, на вас женщины пальцами показывают! Гефестион, Птолемей, Гарпал...

Он рассмеялся:

- Ты Гарпала спроси, отчего показывают.

Его невозмутимость её злила; она интуитивно знала, что бьёт по больному месту.

- Скоро отец начнёт устраивать твой брак. Пора бы показать ему, что у него в доме жених, а не невеста!

Он на мгновение замер; потом пошёл к ней, очень медленно и совсем бесшумно, словно рысь. Подошёл и встал вплотную, глядя на неё сверху вниз. Она приоткрыла было рот, снова закрыла, - и стала подаваться вглубь своего кресла, похожего на трон, пока не упёрлась в высокую спинку, так что двигаться дальше стало некуда. Оценив это, он произнёс, совсем тихо:

- Такого ты мне больше не скажешь, никогда в жизни. Запомни.

Она так и сидела, не шевельнувшись, пока не услышала удалявшийся галоп Быкоглава.

Два дня он к ней и близко не подходил; её распоряжение не впускать его пропало втуне. Потом подошли праздники - и оба они обнаружили подарки друг от друга. Примирение прошло без слов, ни один прощения не просил, больше об этом не заговаривали.

Он вообще напрочь забыл об этой ссоре, когда подошли вести из Иллирии. Слухи о том, что царь Филипп вооружается против них, взбудоражили всю страну, oт границы до западного моря.

- Я как раз этого и ждал, - признался Антипатр, оставшись наедине с Александром. - Опасность хорошей лжи в том, что ей начинают верить.

- Однако мы не можем себе позволить их разубеждать; значит, они могут перейти границу в любой день, верно?... Дай мне подумать. 3автра скажу, какие войска мне понадобятся там.

Антипатр возражать не стал: он уже начал привыкать, что это без толку.

Какие силы ему нужны, Александр знал. Его гораздо больше заботило, как, не возбуждая подозрений, задействовать только часть войск в том деле, ради которого - как считалось - стоят наготове они все. Вскоре появился благовидный предлог. Со времени Фокидской войны в крепости Фермопил стоял македонский гарнизон. И вот его "сменили" фиванцы, без предварительной договорённости и под угрозой силы. Они объяснили, что Фивам приходится защищаться от Дельфийской Лиги, которая, напав на их союзников амфиссийцев, явно им угрожает. Этот захват был враждебным актом со стороны формальных союзников - и теперь оказалось естественно оставить дома сильную армию сдерживания.

А иллирийцы уже жгли сигнальные костры. Александр вытащил из библиотеки старые отцовские карты и записи; выспрашивал ветеранов о стране - сплошные горы, скалы и ущелья, - проверял своих людей в маршах по пересечённой местности... В один из таких дней он вернулся уже в сумерках; выкупался, поговорил с друзьями, поужинал и, собравшись спать, пошёл к себе. Едва вошёл, сразу сбросил с себя одежду... Вместе с холодным воздухом от окна донёсся тёплый запах духов. Высокая лампа, стоявшая на полу, светила прямо в глаза - он шагнул мимо и увидел: на его постели сидела девушка, совсем юная.

Он остановился, ни слова не говоря; она охнула и опустила глаза, как будто и представить себе не могла, что увидит здесь обнажённого мужчину. Потом медленно встала, расцепила пальцы - руки безвольно повисли вдоль тела, - и подняла голову.

- Я здесь потому, что люблю тебя. - Сказала, как ребёнок, повторяющий выученный урок. - Пожалуйста, не прогоняй меня.

Он медленно пошёл к ней через комнату. Первый шок уже прошёл, проявлять нерешительность незачем. Эта не похожа на размалёванных, увешанных драгоценностями гетер, с их наработанным очарованием. Лет пятнадцать, бледная кожа, тонкие льняные волосы свободно падают за плечи... Скуластое лицо с узким подбородком - на сердечко похоже, - синие глаза, маленькие груди... Острые сосочки розово просвечивают сквозь платье из белоснежного виссона; рот не крашен, свеж как цветок... Даже издали он чувствовал, как ей страшно.

- Как ты сюда попала? - спросил он. - Снаружи стража, кто тебя пропустил?

Она снова стиснула руки.

- Я... я давно уже пыталась к тебе пройти. И как только смогла... так сразу...

Никакого толкового ответа он и не ждал. Тронул волосы - на ощупь как тонкий прозрачный шёлк ее платья... Она дрожала - будто басовая струна кифары; казалось, даже воздух дрожит вокруг. Но это не страсть - это страх... Он взял её ладонями за плечи и почувствовал, что успокоилась чуть-чуть. Так испуганная собака успокаивается, если погладить. Значит не его боится, ясно.

Они были молоды, оба. И общая угроза сближала их даже против их воли. Он так и стоял, держа её ладонями. Её он уже не опасался; слушал, что вокруг. Так ничего и не услышал, хотя казалось - вся комната дышит.

Он поцеловал её в губы, ростом она подходила как раз... Сказал решительно:

- Вот что. Часовой уснул наверно, когда ты шла. Но раз он тебя пропустил - давай убедимся, что здесь нет ещё кого-нибудь.

Она ухватилась за него в ужасе... Он снова поцеловал её, улыбнулся - и пошёл вдоль стен, шумно раздвигая оконные шторы. Потом заглянул в большой сундук, захлопнул крышку... Портьеру у задней двери оставил напоследок. Наконец отодвинул и её - никого.

Он резко задвинул бронзовый засов, вернулся к девушке и повёл её к постели. Он был зол, но не на неё. И кроме того - ему бросили вызов... Белое кисейное платье заколото на плечах золотыми пчёлами... Он отцепил их, распустил пояс, платье упало на пол... Она оказалась молочно-белой, будто кожа никогда солнца не видела. Вся-вся белая, кроме розовых сосков и золотистых кудряшек, которых художники никогда почему-то не рисуют. Бедное, бледное создание... И вот из-за такого герои сражались под Троей десять лет!?

Он лёг рядом с ней. Совсем молоденькая, испуганная... Она будет благодарна ему за нежность, торопиться некуда... Рука её, от страха холодная как ледышка, медленно заскользила вниз по его телу. Неопытно, неуверенно, вспоминая наставления... Мало того, что её послали узнать, мужчина ли он; этого ребёнка ещё и научили, как ему помочь!... Неожиданно для себя самого, он вдруг обнаружил, что обращается с нею с превеликой заботой, словно со щенком однодневным, чтобы охранить её от своей злости.

Он глянул на лампу; но потушить её - это вроде бегства: позорно шариться в темноте!... Рука его у неё на груди... Крепкая, смуглая, исцарапанная кустами в горах... А она - такая нежная... Поцеловать по-настоящему - и то поранишь... И лицо спрятала, уткнувшись ему в плечо. Конечно же, это призывник а не доброволец. Она же сейчас думает, что её ждёт если у неё не получится.

Ну а если получится - что тогда её ждёт? Станок ткацкий, постель, люлька; дети, кухня, сплетни у колодца; горькая старость и смерть. Не будет у неё высоких страстей, прекрасного долга чести, небесного огня на алтаре, где сжигается страх... Он взял её лицо в ладони и повернул кверху. Смотрит беспомощно голубыми глазами, ждёт... И ради такой потерянной жизни дана человеческая душа этому бедному существу... Почему всё вот так? Его охватило сострадание; охватило сначала нежностью, потом уколами огня.

Он лежал и вспоминал, как горят павшие города; как женщины бегут из пламени - словно зайцы и суслики, когда падают на поле под серпами последние хлеба, а вокруг ждут мальчишки с палками наготове.... Вспоминал их изувеченные тела, брошенные солдатами, которым не хватило насытить страсть соитием... Ведь это право победителя удовлетворило бы любого дикого зверя, а этим - нет; им надо ещё я убить; у них в душе что-то такое, что требует отмщения: какая-то ненасытная ненависть, быть может к самим себе, или к кому-то ещё, о ком они и не догадываются... Он мягко провёл рукой по гладкому телу, нащупывая раны, какие только что увидел внутренним взором; она, конечно, не поняла. Он поцеловал её, чтобы успокоилась... Теперь она дрожала не так сильно: знала, что её миссия не провалится. Он взял её осторожно, нежно, помня о крови.

Позже, решив что он уже уснул, она осторожно приподнялась и стала выбираться из постели. А он не спал, лежал задумавшись. Сказал:

- Не уходи, останься до утра.

Он рад был бы остаться один, чтобы не стесняла эта чужая мягкая плоть, - но неужто ей идти на допрос в такой час? Она даже не вскрикнула, только дёрнулась слегка, хотя была девственна... Конечно, как же иначе? Ведь должна доказательство представить!... Он злился на тех, кто её принудил. И никто из богов не раскрыл ему, что она переживёт его на пятьдесят лет - и до последнего дня будет хвастаться, что ей досталась девственность Александра. Ночью похолодало, он укрыл её одеялом... Если кто-нибудь сидит ждёт её - так им и надо, пусть подождут.