Сыновья - Николай Чергинец

И, когда не менее двух десятков душманов оказались вокруг него, Николай подумал: «Прости меня, мамочка!» — и разжал руку.

«ЧЕРНЫЙ ТЮЛЬПАН»

Трудно сказать, сколько дней находились в тревожном забытьи жестоко избитые Леонов и Николаев.

Наконец Леонову удалось уснуть. Ему приснился сон. В небе, ровно гудя всеми четырьмя моторами, медленно плывет «черный тюльпан», так солдаты и офицеры называли самолет, перевозивший на Родину погибших, а внизу хорошо видны маленькие квадратики полей. Там — афганская земля. Самолет чуть наклонился, сделал небольшой поворот; и Антону в глаза ударило горячее, ослепительное солнце. Он отворачивается от иллюминатора и смотрит в полумрак длинного салона.

«Постой, постой, — удивляется он, — а почему я здесь один? Где же сопровождающие? Почему не видно гробов? А, значит, везут только меня. Значит, погиб только я. Это хорошо, что я один… значит, ребята живы. Они отомстят за меня. Жаль, что командир не дал. сопровождающего. Кто же расскажет маме и папе, что со мной случилось? Они так и не узнают, как я погиб… Эх, Коблик!.. Ты же обязан был меня проводить. Мы же — друзья, а ты не упросил командира роты совершить со мной последний полет! А почему на мне парашют? Я же мертв!»

Самолет накренился, Леонов снова. взглянул в круглый иллюминатор и сразу же увидел, как с земли к «черному тюльпану», словно огненные щупальцы, тянутся яркие светлячки. «Да ведь это же духи стреляют по самолету!» Антон хотел громко крикнуть, чтобы его услышали пилоты, но тут обшивку самолета вспорола очередь снарядов. Он успел по «думать, что это, скорее всего, бьет швейцарский «Эрликон», и тут же увидел огонь. Антон посмотрел налево — огонь, повернул голову направо — огонь! Весь салон был в огне, и самолет, медленно заваливаясь на крыло, начал падать.

«Все, — подумалось ему, — самолет сбит. Надо помочь экипажу прыгнуть. Но где пилоты? Почему я их не вижу? Неужели их зацепило? Постой, а почему я не чувствую перегрузки, ведь самолет уже в штопоре? А, я же мертвый! Значит, даже мертвым не увидят меня родители, Маринка! Но тогда почему я чувствую боль, я же неживой? Какой жаркий огонь!»

Антон чувствовал, как языки пламени нестерпимо начали жечь все его тело. Он попытался руками закрыть лицо, но руки были словно чужие. Они не слушались его. Антон попытался отпрянуть от огня. Вскрикнул и проснулся.

Некоторое время лежал на спине, соображая, что с ним и где он. Сознание постепенно возвращалось, и Антон вспомнил страшную реальность: он, советский солдат, десантник, снова в руках у душманов.

С большим трудом поднял перебитую руку к лицу. Осторожно провел пальцами по колючей щетине, потрогал запекшиеся болячки и грустно подумал: «Лучше бы они меня убили». Антону хотелось умереть, он устал от физической боли и душевных мук.

— Что ты стонешь? — услышал Леонов голос Николаева. Осторожно повернул голову и увидел друга. Его лицо напоминало какое-то кровавое месиво, еле угадывались Щелки глаз. Антон попытался пошутить:

— Леша, а ты меня видишь?

— Конечно, только вот не узнаю тебя, ты ли это? Эти гады изрядно испортили твой портрет.

— Не волнуйся, дорогой, они тебе тоже перетасовали все веснушки. Чердак болит?

— Еще как! Да и ребра, наверное, все перелопатили, — вздохнуть не могу. Точно как у тебя было.

— Кажется, я снова в такой же ситуации, по-моему, все кости перебили. 

— Нет, ноги, наверное, целы.

— А знаешь, что мне приснилось? «Черный тюльпан». Лечу я вроде на нем, вернее, меня он мертвого везет, а тут обстрел, самолет загорелся и начал падать…

— От этого и застонал? — спросил Николаев и, не дожидаясь ответа, уверенно заявил: — Значит, долго жить будешь, Антон. Моя бабушка умела сны разгадывать. К ней по утрам многие соседки бегали, каждая хотела выяснить, что означает ее сон. Так вот она говорила, что если человек во сне видит себя мертвым, значит, жить ему еще много лет.

— Спасибо, постараюсь, — грустно пошутил Леонов, — только, если честно сказать, жаль.

— Чего жаль?

— Жаль, что не имею такого счастья — домой на нем улететь.

— Брось, Антон, мы же живы, а значит, не все потеряно. Знаешь, кого мне жаль?

— Старика?

— Ага. Он ведь, спасая нас, погиб. А кто мы ему? Чужаки.

— Для хорошего человека нет своих и чужих. Для него все — люди… Мне тоже жаль его. Сколько жить буду — не забуду.

— Душманы на его семью наверняка набросятся.

— Вполне могут… Интересно, что с нами они сделают? Хоть бы убили поскорее.

— Нет, Антон, я не думаю, что они сделают это сразу. Иначе, зачем нас сюда тащили? Там бы сразу и прикончили.

Снова наступила тяжелая тишина. Николаеву вспомнился дом. Родители писали, что скоро получат новую квартиру. С рождения Алексей вместе с ними жил в маленьком домике на тихой, захолустной улице. Отец давно работает в исполкоме, заведует отделом, и когда мать пыталась его упрекнуть, что они могли бы уже давно получить нормальное жилье, отец всегда спокойно отвечал: «А ты знаешь, мать, сколько в Иваново людей вообще не имеют жилья? А у нас какой бы там не был, а дом, к тому же и приусадебный участок есть. Вот ты, врач, первую помощь кому оказываешь?.Тому, кому хуже других, так ведь?» И мать замолкала. Весной и осенью в дождливые дни по их улице ни пройти ни проехать. А вот в этом году, как писала сестра, асфальт положили, чисто стало.

И снова Николаеву вспомнился старик, который пытался их спасти. Алексей спросил:

— Антон, а правильно мы сделали, — что старика и его семью подвергли такой опасности?

— Если бы знали… — тихо ответил Леонов и, помолчав, добавил: — Кто мы ему? Никто! А вот словно за родных детей беспокоился, несмотря на то, что мы в глазах мусульманина — неверные. Что и говорить, чертовски жалко этого старика, вину чувствую перед ним. Зачем мы согласились, чтобы он нас вез, лучше бы пешком пробирались.

— Не говори. Поступок этого старого человека напоминает мне агаву.

— А что это?

— Цветок. Агава цветет только один раз — в конце своей жизни. Дает жизнь новому стебельку, который растет с огромной скоростью. Так и старик. Хотел, чтобы мы жили.

— Это правильно… — поддержал Леонов.

Договорить он не успел.

На дверях лязгнули металлические запоры. На пороге показались двое. Солдаты узнали их сразу же. Это был американец Роберт и блондинка Людмила. Они остановились недалеко от дверей, некоторое время молча рассматривали солдат. На их лицах можно было прочесть и отвращение и тень сострадания одновременно. Конечно, это было не удивительно, вид пленников был ужасен.

Американец заговорил, голос его был резким, сухим и категоричным:

— Вы совершили еще одно тяжкое преступление, и вас может постигнуть самое суровое наказание, вплоть до казни. Если хотите жить, то должны без всяких условий согласиться на безоговорочное сотрудничество с нами. Ответ буду ждать ровно час.

Американец выждал, пока блондинка переведет, и повернулся к дверям. Но его остановил Леонов:

— Одну минутку, господин хороший.

Американец остановился. Антон чуть приподнялся на локоть и продолжал:

— Вот что мы вам скажем: вы не теряйте целый час на ожидание ответа, а катитесь отсюда сразу же. На измену Родине мы не пойдем ни через час, ни через год.

Женщина криво ухмыльнулась и перевела. Американец молча вышел. Хлопнула дверь, лязгнули запоры, и в комнате повисла гнетущая тишина.

Через несколько минут ее нарушил Николаев. Он со стоном придвинулся поближе к Леонову, спросил:

— Как думаешь, что они будут делать?

— Мне до лампочки, что они будут делать, — почему-то со злостью ответил Антон и вдруг предложил: — Послушай, Леша, давай, когда придет к нам еще кто-либо, бросимся на них, вцепимся руками в горло, а там пусть что хотят, то и делают, зато еще парочку негодяев на тот свет отправим. Все равно нам от них не вырваться, а жить в плену — совесть не дает!

Николаев грустно улыбнулся.

— О чем ты говоришь, братуха? На кого мы сможем броситься, если даже подняться не в силах.

Леонов молчал. От понимания своего бессилия ему хотелось плакать, и стон отчаяния вырвался из его груди.

— Я думаю, Антон, — еще больше понизил голос Николаев, — что нам остается одно — копить силы, чуть-чуть встать на ноги, а затем снова бежать. Видишь, они же не хотят нас убивать, на что-то надеются, выжидают. Ясно, что не так уж часто советские к ним в лапы попадают. Вот и возятся с нами, думают сломать нас, уговорить или заставить изменить присяге.

За дверями послышался шум шагов и голоса: в комнату вошла группа мужчин. Один из них знаками приказал подниматься. Парни с трудом, помогая друг другу, встали. Какой-то бородач рукой показал на дверь, и они, шатаясь, медленно двинулись к выходу. Яркое, стоявшее в зените солнце резануло по глазам, и парни невольно зажмурились. Душманы прикладами автоматов толкнули их в спины и подвели к стоявшей метрах в пяти «тойоте». Это был небольшой пикап, разукрашенный желтой, голубой и белой краской. Влезть в кузов даже этой низенькой машины ребята не могли, и водитель открыл борт. Они с трудом продвинулись поближе к кабине и легли на ребристый металлический пол. Сзади, тоже на полу, только на ватных подушках устроились двое бородачей с автоматами. Затем хлопнули обе двери. Это означало, что в кабину сели двое. Сразу же завелся мотор, и машина тронулась. По бокам и сверху кузов был обтянут брезентом, но сзади оставался открытым, и парни увидели, что машина выехала из широких ворот, створки которых тут же закрыли двое мужчин. Клубы пыли ворвались в кузов, и постепенно она оседала толстым слоем на лица и одежду. Когда через полчаса быстрой езды парни взглянули друг на друга, то, несмотря на жесточайшую тряску и сильные боли не смогли не улыбнуться: оба были похожи на мельников.