Избранное - Майя Ганина

Шла она быстро: опаздывала, к тому же начал накрапывать теплый дождь. Возле городской железнодорожной кассы клубился народ. Собственно, тут всегда собиралось порядочно народу, но сегодня было столпотворение.

Пришла она в театр, хоть и боялась опоздать, из первых. Села в дальнем углу репетиционной, раскрыла томик Уильямса, стала перечитывать «Стеклянный зверинец», чтобы не глядеть ни на кого.

Вошел и весело, подчеркнуто-громко поздоровался с ней Юра Васильев, она посмотрела на него прозрачными глазами, потом кивнула. Господи, что ей с ними считаться — девчонки, мальчишки, злые, но не ведающие, что творят. Глупо все.

Вошел Жорка, сел с ней рядом, взял руку, поцеловал ладонь. И этот по-мальчишечьи что-то кому-то доказывал: себе — что он порядочный, товарищам?.. Но с ним все кончено, в сердце не было даже остаточной боли. Вчерашний вечер давал ей право на разрыв — спасибо этому вечеру.

Пришла Ольга Богатенкова, сказала, что в соседних двух курортных поселках зарегистрирована холера. Не то два, не то три случая, один заболевший уже умер. Срочно выселяют палаточный городок, и вообще дикарей, не сегодня-завтра город закроют на карантин.

В сердце Агриппины прошел сквознячок веселого ужаса: неужели?.. Неужели это случится с ними — холера, чума, средневековая эпидемия, мор — тема трагедий великих? Прислушавшись, она не нашла в себе страха — ужас был, да, но активный, дающий силу действовать. Она хотела участвовать в трагедии, постигающей людей, как когда-то, девчонкой, упорно прорывалась в бригаду, едущую на фронт. Может, чтобы стать очевидицей, запомнить, сыграть после?.. Ей всегда было легко играть женщин военного времени, потому что она навидалась всяких, назапоминала лиц, голосов, поз, рассказов…

Все помолчали, переглядываясь.

— Да, братцы… — протянул, усмехаясь, Вовка Братунь и картинно почесал в затылке. — Надобно драпать, а?.. Как?..

— Пожалуй… — негромко произнес Жорка и посмотрел на Агриппину. Она так и не поняла, шутил он или искал сочувствия.

Пришел главреж с пьесой, но читать начали не сразу, обсуждали, как и что, если и т. д. Потом начали чтение и читали два часа с перерывом, потом час вяло обсуждали. Пьеса была скучной, нужной была деревенская тема — но уж очень эта тема была плоско подана. Тем не менее главреж и худсовет настаивали на включении пьесы в репертуар. Согласились вяло, вяло распределили роли, неожиданно главреж предложил роль старухи правдолюбки Агриппине, но она сказала, что в ее возрасте надо либо совсем переходить на роли старух, либо пока воздержаться от подобных ролей. Режиссер не стал настаивать: он не любил с ней спорить, и только когда накапливалось много таких, унизительных для его режиссерского самолюбия случаев, он вспоминал ей все — вспоминал злобно, обидно, старался унизить ее.

Разошлись. Агриппина забежала в гостиницу пообедать: здесь на втором этаже был ресторан, куда с улицы не ходили. После обеда она хотела пойти посмотреть, как выселяют палаточный городок. Села за столик, раскрыла Уильямса, чтобы скоротать время, пока принесут заказ, и тут увидела своего незнакомца. Прихрамывая, он шел по проходу, за ее столом было свободное место. «Господи, — вдруг испугалась Агриппина, — только бы он не сел сюда! Заговорим — и все рассыплется». Стоит им сказать между собой несколько, пусть необязательных фраз — что-то исчезнет; разрушится это школьное волшебство узнавания друг друга без слов. Мгновенное запоминание движения, выражения лица, контакт взглядов, чтение позы — и ты о человеке знаешь, держишь в себе больше, чем после длинной беседы. Разговор, тон, слова — всегда маска, игра, дымовая завеса, — от смущения или от желания поразить. Движение — вот голая информация о том, что внутри.

Ее незнакомец, не дойдя один столик, сел на освободившееся место, быстро коснулся взглядом глаз Агриппины и без выражения отвернулся, взялся за меню. Сидел он неизящно, как крестьянин над миской щей, поставив локти и подавшись сутуло вперед. «Аппарата нет! — пожалела вдруг Агриппина. — Как сидит! Свободно, как хозяин. Ходит зажато, а здесь забылся — и сидит словно во главе стола, за которым — жена, сыновья, внуки, все едят, все сыты…» И улыбнулась: не такую ли семью, не такую ли жизнь она всегда держала внутри вторым планом? Вот в этой, черновой, спешной — она актриса, и все, что с этим связано, но будет еще жизнь начисто, настоящая, будет назначенный ей богом, вот такой нелюбезный, но муж — единственный, отец ее многих детей, и не лень, не тяжело ей рожать от него до старости лет… Те, с которыми она так легко расставалась, были любовниками, хотя и стояли перекрестные печати в паспортах. Любовниками — а она ждала мужа, которому можно было бы, нужно было бы покориться, и быть просто женой, женщиной…

Агриппина закончила обед, расплатилась, встала, сделав над собой усилие: ей хотелось еще сидеть и исподтишка наблюдать за этим человеком, читать его лицо. Оно не было добрым, но не было и злым — замкнутое просто лицо, с затворенным окошком, за окошком этим много чувствовалось всякого, сложного… Понять, кто этот человек, было трудно — держался он обособленно, без компании. И к деревне, судя по всему, теперь он уже не имел отношения, поза за столом — память крови…

Зашла в номер, взяла аппарат на всякий случай, вдруг встретится что-то, что надо снять, пошла берегом. Спектакль сегодня игрался старый, так что, если она вернется домой к четырем или даже к половине пятого, то сумеет отдышаться и собраться.

Сейчас, когда много палаток убрали уже, было видно вытоптанную, мертво-желтую стерню, набросанную солому, квадраты обжитой и теперь неуютно-оголенной брошенной земли — все было как на пепелище, как на пожарище — люди толклись так же бестолково, нервно, неряшливо. Она щелкнула несколько таких неряшливых, растерянных поз. Большинство палаточников с машинами поразъехались, остались те, кто, подобно улитке, должен был взвалить свой дом на плечи, но эти не знали, как быть, и куда деваться, и что же с отпуском — подобно многим на их месте, они пытались инстинктивно не рушить налаженное, авось перемелется. Между упрямо цеплявшимися за свое место палатками ходили милиционеры и дружинники, выдергивали колышки: мгновение назад тут стоял дом — и вот уже выгоревшая тряпка…

— А куда мы денемся? — кричала на дружинника, повалившего палатку, женщина. — На вокзале куковать? Тысячи народу!

— Три основных и три дополнительных поезда, все уедете! — растолковывал дружинник. — Кто сегодня не уедет, на квартиру определят, там вода, газ, а здесь у вас что?

Но люди суетились растерянные, озлобленные, отчаявшиеся: ломался отпуск, впереди было все неясно.

В центре поселочка на старых ящиках сидело милицейское начальство: пограничный майор и трое солдат с автоматами. Лица у всех были будничные, скучные, майор слушал, что ему говорит толстый загорелый человек в плавках, и рассеянно кивал, а у того лицо было возбужденное, даже вроде бы подобострастное, хотя и гордое, и поза — он сидел тоже на ящике, раздвинув колени, приподняв плечи, и пальцы сложены шалашиком — читалась: я на равной ноге с высоким начальством, я и сам «ой-ой-ой!..» Агриппина вспомнила дальней юной памятью — таких вот дядек, ехавших почему-то на юг, а не на фронт, таких же вот, на равных, разговаривавших с проводниками, и те так же снисходительно кивали, слушая вполуха, а после все-таки впускали их в тамбур или даже в свое служебное купе, а она ехала на подножке и после на крыше, а в тамбур ее так и не пустили. Что хотел, что выцыганивал у майора этот дядька? Разрешения остаться до вечера? Распоряжения погрузиться с вещами без очереди в грузовик или автобус, отвозивший безмашинных на вокзал? Или, может, ему ничего не было надо, просто: беда, и он по сигналу безусловного рефлекса налаживал контакты с начальством?

По полю от одного брошенного квадратика земли к другому ездил какой-то мальчишка с тачкой, собирал пустые бутылки.

— Вот, — сказал вдруг майор, и лицо его прояснело, стало знающим и помнящим многое человеческим лицом. — У кого беда, а кто поднаживется…

— Именно! — хохотнул дядька в плавках, а Агриппина произнесла то, о чем думала все время:

— Как в войну…

Майор быстро и сочувственно взглянул на нее и кивнул, чуть улыбнувшись.

Посмотрев на часы, Агриппина испуганно заторопилась: было четыре.

В гостиницу она пришла в половине пятого, легла и час лежала в темноте, собираясь. Но все равно внутри был сумбур, суета и перед глазами вращался разоряемый палаточный городок.

«Где ж они воду там брали?.. Если что — гниюшник, рассадник, эпидемии не миновать…»

Потом она вспомнила своего неизвестного знакомого — а он что? Собирается уезжать, напугался? И кто он?.. И где же, наконец, он живет, на каком этаже? Ей захотелось увидеть его, она перебрала четыре краткие их встречи, и вдруг ее обнесло стыдом: ведь он не сел с ней за один стол потому, что она сама стала на него пялиться многозначительно, он испугался, как бы ему не повесились на шею!.. Точно кипятком оплеснуло ее изнутри, она крутилась на постели, зло слушая в себе унижение, ненавидела себя, свои дурацкие, на старости лет, фантазии. Если она его еще хоть раз встретит — глаз не поднимет. На что он ей нужен, в самом деле?..