Тропинка в зимнем городе - Иван Григорьевич Торопов

Но тот, поводя острием синей заточки, угрюмо предупредил:

— Так вот, паря, если меня замешаешь — продырявлю. А сам не смогу, накажу брату — он помастеровитей меня в этих делах… понял?

«Удар ногой в живот — и нож сам вывалится из его рук! — подумал Валерий. — Если сейчас я спасую перед ним, потом не отвяжешься…» Но у Валеры Кызродева дико болела грудь, и он опасался связываться с вооруженным дружком, хотя знал, что сильнее его. Было лишь желание поскорее выбраться из этой комнаты и поскорее очутиться на залитой солнцем улице.

— Ну, ладно, — сказал он неопределенно, чтобы вконец не обозлить Габэ и вместе с тем не унизить себя. Сплюнул, направился к двери.

— Не забудь, о чем предупредил тебя! — напомнил ему вслед Габэ.

Оставшись один, спрятал финку и снова улегся на кровать. Растревоженные беседой зубы заныли еще сильней, боль пронзала до самых пальцев ног. «Вот как, оказывается, может болеть кость! — чертыхнулся он и снова предался размышлениям: — Неужели замешает Валерка, неужели посмеет?»

Он панически боялся угодить за решетку, не раз давал себе клятву — жить смирно, чтобы избежать этого. Но, оклемавшись в свете дня, рассеявшись в многолюдье, скоро все забывал и опять катился дальше в пропасть, будто камень, сорвавшийся с горы.

— Неспроста все это, — мается сейчас Габэ. — Что-то произойдет.

Глаза его, вперенные в потолок, заметили пыльную паутину, в которую, видимо, еще прошлой осенью угодила муха.

И вдруг сердце екнуло от давнего воспоминания.

Тогда ему было одиннадцать лет. Отец с матерью несколько дней подряд пили беспробудно, а дома крошечки хлеба не было. Габэ, изголодавшись до отчаянья, пробрался в соседний дом, где, как он знал, со стола никогда не убиралась еда. Оттуда он вынес полную пазуху мягких шанег и несколько кусочков сахара. И, может быть, впервые в жизни поел вволю. После этого голодное брюхо еще несколько раз заставляло наведываться в чужие избы. А потом его поймали.

Хозяин избы связал пацана веревкой, спустил с него штаны, принес гибких прутьев и принялся хлестать наотмашь. Ну и кричал тогда Габэ. Однако его крик, видимо, только подзадоривал разъяренного мужика: терпи, мол, от мягких виц кости не переломаются, а в другой раз небось не протянешь шкодливых рук…

Вот тогда Габэ и обозлился на людей. На жизнь. И на отца с матерью. Он не забыл своих обид. И когда покинул родное село, унес их с собою в город.

…Но как выпутаться из паутины теперь? Не упокоиться же в ее путах, подобно той высохшей мухе. Габэ вынул из-под подушки финку с узорной плексигласовой ручкой, потрогал лезвие, потом достал из тумбочки ножны, вложил туда финку и начал одеваться.

8

— Сашуня, я пошла! Смотри, поешь хорошенько перед школой: яйца и колбаса в холодильнике, сделаешь яичницу, кусочек торта еще остался со вчерашнего; не то разоспишься, не успеешь позавтракать — голова заболит. Ну, кажется, все, пошла! Да, Сашик, сегодня я задержусь, у меня собрание. Если придешь пораньше, ужинай один.

Все это Софья Степановна говорила сыну, прихорашиваясь перед зеркалом в прихожей. Она поправила на голове пушистую пыжиковую шапку, огляделась вся. Из зеркала за каждым ее движением испытующе и цепко следила румяная круглолицая женщина. Хотя женщине этой было близко к пятидесяти, гладкостью лица и живостью глаз она не уступала двадцатилетним.

Софья Степановна с удовлетворением тряхнула головкой, хмыкнула той, что в зеркале, торопливо вышла из дома.

Эта энергичная женщина работала в облсовпрофе, а также была председателем либо членом нескольких общественных комиссий. Походку имела стремительную, речь быструю и многословную. И где бы, с кем бы она ни общалась, кто бы ни оказался с нею рядом — на ходу или на чинном заседании, — говорившей чаще оказывалась Софья Степановна Пунегова, а прочие довольствовались ролью слушателей.

Сашик был единственным ее сыном. То есть не только ее, но еще и мужа Петра Максимовича — притом долгожданным сыном, родившимся, когда Софье Степановне было за тридцать, и супруги уже отчаялись было иметь потомство. Даже едва не разошлись из-за этого. Петр Максимович целых полгода жил вне дома. Но врозь было невыносимо скучно, и они опять соединились. Ну, а если уж совсем откровенно, то не только и не столько из-за скуки. Тогда Софью Степановну как раз собирались повысить в должности, вызвали в партбюро и намекнули, что не худо бы преодолеть разлад в супружеской жизни, а то, мол, повод языки чесать… И Софья Степановна решительно преодолела разлад, дала окорот чужим языкам — во всяком случае, для посторонних глаз ее семейная жизнь сделалась почти примером. Потом родился Сашик, и это окончательно примирило и спаяло родителей.

В сравнении с женой, Пунегов был человеком совсем иного склада. Если Софья Степановна, благодаря своей энергии и напористости, обошла многих, то супруг ее несколько поотстал на служебном поприще. Он был очень медлителен в движениях, ходил неторопливо, говорил сдержанно, тягуче, шмякая толстыми губами. К тому же в последние годы Петр Максимович сильно сдал здоровьем, весь усох, лицо потемнело, выглядел жалко.

Десять лет разницы в их возрасте когда-то не устрашили Софью Степановну. Солидный и денежный Петр Максимович показался ей завидной партией, и, будучи невестой чуть перезрелой, она выбрала его, впрочем и выбор-то был не ахти как велик.

Отчего же Петр Максимович начал сдавать прежде времени? Он ведь был не так уж и стар. Кто знает. Не только от голода человек сохнет.

Возможно, его все более угнетали сложившиеся супружеские отношения. Будучи от природы человеком неглупым, Петр Максимович не мог не заметить, что год от года Софья Степановна все более пренебрегает им.

Он работал ревизором в системе потребсоюза, часто бывал в командировках и, честно говоря, обычно радовался этим поездкам. Там, наедине с самим собой, он отдыхал от своей активной, как вихрь, и говорливой, как сорока, жены.

Главную роль в семье, бесспорно, играла Софья Степановна.

Сашик учился во вторую смену, по утрам не спешил вставать, успевая выспаться всласть и после ухода родителей на работу. И теперь вот мать уже убежала, отец находился в командировке — и Сашик был сам себе хозяин, делай, что душе угодно, хоть дрыхни, хоть бренчи на гитаре, хоть балдей, включив магнитофон…

Он старался не думать о вчерашнем, отвлечься. Но мысль о происшедшем точила исподволь душу, как вода точит камень. «Нет, меня не выдадут…