Пусть умрёт - Юрий Григ

      - Она не продается, – упрямо повторил Александр.

      - Как хочешь. Только запомни: раб навсегда останется рабом. Нельзя дать свободу тому, кто ее не желает брать. Ты когда-нибудь видел, чтобы мышь, взращенная в клетке, сбегала из нее? Нет! Она возвратится обратно, сто;ит дать ей свободу. Она не может жить без клетки... Впрочем, не только мышь. То же и с народом. Люди творят кумиров – не могут не преклоняться кому-нибудь.

      Он резко развернулся:

      - Однако мы заговорились, гладиатор. И кто же она, эта прекрасная рабыня, завоевавшая любовь такого отважного воина?

      - Ее зовут Гера, – ответил Александр.

      - Так, так... Уж не та ли это красавица, которая принадлежит твоему господину, гладиатор? – человек, прищурившись, пристально посмотрел на Александра.

 На губах его заиграла едва заметная улыбка, и он задумчиво промолвил:

      – Та-ак... Ну да! Как же я сразу не догадался. Можешь не отвечать. Это хорошо... Очень кстати, – продолжая бормотать, он стал мерить дворик быстрыми шагами.

      Александр не ответил. Он с удивлением посмотрел на не-знакомого господина, не понимая, что хорошего тот нашел в его словах.

      - Так ты говоришь, ее зовут Гера?.. Пожалуй, я постараюсь что-нибудь сделать для тебя... – он замялся. – А почему ты решил просить об этом меня? Я повторяю – ты даже не знаешь, кто я такой.

      - Я не слепой и вижу, что, судя по всему, ты обладаешь большими возможностями.

 Патриций, не подав виду, что ему было приятно это услышать даже от раба, продолжил:

      – Хорошо, я помогу тебе. Но при одном условии. Ты тоже должен будешь оказать мне одну услугу.

      — Что же я могу сделать для столь могущественного человека?

      — Сущие пустяки! Ты всё узнаешь в свое время. Я не думаю, что это будет для тебя что-то необычное. В некотором роде, это связано с твоей профессией.

      – Я должен с кем-то сразиться?

      – Ты задаешь много вопросов, – нахмурился патриций. – Так что, ты согласен?

      – Я сделаю всё, что в моих силах, добрый господин, но мой хозяин...

      — Уверяю, это в твоих силах. Ты находишь меня глупым? Не способным понять, что бессмысленно просить совершить то, что находится за пределами возможностей человека?

      — Я имел в виду вовсе не это, господин!

      - Ладно... С твоим достойным хозяином я знаком и попробую договориться. Я вижу, ты не глуп. Согласись, то, о чем ты просишь, очень и очень непросто исполнить, – покачал он задумчиво головой. – Особенно когда дело касается частных интересов. Иногда легче договориться со всем сенатом об освобождении сотни государственных рабов, чем с одним из них о его собственном. Ведь когда дело заходит о частной собственности, люди становятся очень несговорчивыми. Особенно те, для кого деньги не играют большой роли. А твой хозяин, Аррецин Агриппа, слывет человеком богатым, и ему незачем продавать свою любимую рабыню – ты и сам сказал. Не уверен… быть может, здесь личная привязанность.

      При последних словах лицо гладиатора вспыхнуло, что в темноте осталось незамеченным.

      – У него нет чувств к ней, господин.

      – Я думаю, негоже рабу рассуждать о чувствах своего хозяина, – недовольно проронил незнакомец, но затем примири-тельным тоном добавил: – видимо, сегодня такой день. Хорошо… Если действительно так, то, по правде говоря, это несколько об-легчает задачу. Думаю, смогу с ним договориться, и ты получишь свою возлюбленную. Но не забывай: услуга за услугу!

      — Благодарю тебя, господин, я выполню любое твое поручение! – жарко воскликнул Александр с надеждой в голосе.

      — Кстати, ты знаешь, почему твоего молодого хозяина здесь в городе прозвали «Liberator»[15]?

      — Да, ходит молва, что он не любит, когда побежденного гладиатора  убивают.

      — Это так. Он больше уважает саму борьбу, состязание, и ни разу не осудил гладиатора на смерть... Помни об этом!

      Едва гладиатор, сопровождаемый двумя преторианцами, покинул базилику, из чернильной тьмы между колоннами в круг света вступил укутанный до глаз в темный плащ человек. Тьма не позволяла рассмотреть его лицо.

      — Ты всё слышал, – скорее утвердительно, чем вопросительно промолвил Петроний Секунд.

      — Да, господин, – ответил его слуга.

      — Ты рассмотрел, запомнил его?

      — Можешь не сомневаться, господин.

      — Будешь тайно сопровождать его, когда я прикажу. Ты сам знаешь, как и что делать. Но он не должен догадаться, что находится под наблюдением...

      — Господин мог бы не утруждать себя такими указаниями, – с некоторой обидой проговорил слуга.

      — Хорошо... Будешь ждать моего сигнала.

      — Это все?

      — Не торопись. Кое-что еще...

      Он вынул из шкатулки  стилос и восковую дощечку. Написав на ней несколько слов, достал две печати, выбрал одну из них, протер резьбу и, нагрев над огнем, поставил оттиск.

      - Это должно попасть прямо в руки... Ты знаешь, в чьи, – приказал он, передавая послание слуге.

      - Повинуюсь, господин, – ответил тот с поклоном.

      - Прекрасно, прекрасно...

      Секунд жестом показал, что можно выполнять поручение.

      «Как своевременно мальчишка влюбился в эту рабыню, – подумал он, глядя вслед слуге, которого поглотила темнота. – Да! Во имя любви люди готовы совершать подвиги. Надеюсь, мой молодой друг правильно воспримет просьбу. Что сто;ит какая-то рабыня по сравнению с целью, которую мы перед собой поставили! В конце концов, если Агриппа так дорожит девчонкой, можно лишь пообещать ей свободу. А мне, пожалуй, пора заняться не менее важными делами...»

      На следующий день в череде праздничных зрелищ был назначен перерыв.

 Истекал девятый час этого, казавшегося бесконечно длинным, дня. Префект претория готовился к важной встрече. Еще накануне он испросил у императора аудиенции, на что ему было дано высочайшее соизволение.

      Рабы помогали хозяину примерять новую тогу с рукавами из тех, что стали недавно входить в моду, и он долго стоял в своей спальне перед зеркалом из полированной бронзы, которое держал в руках юный раб. Зеркало было тяжелым, и отрок от напряжения выгнулся колесом так, что оно почти лежало на его животе, заслоняя голову, поэтому  Секунд видел себя в зеркале только по пояс, а ноги мальчика под овалом казались ему продолжением собственного отражения – они были детскими, и вследствие этого картина получалась смешной. Это раздражало Секунда, и он постоянно одергивал мальчишку.

      Секунд был человеком не совсем обычным. Родом из простой семьи он самостоятельно проложил себе дорогу в высший свет.

      Отец его начинал службу еще при Тиберии в должности войскового трибуна, а при Калигуле успел дослужиться до легата вновь созданного XV Изначального легиона, пока не погиб в Германской кампании. Его старший сын, Тит Петроний, пошел много дальше: несмотря на свое скромное происхождение, сумел подняться до проконсула и служил наместником Египта, а возвратившись в Рим три года назад, занял пост префекта претория. Добился он этого положения исключительно благодаря своему уму и незаурядным способностям. Некогда Божественный Веспасиан, отец нынешнего императора, даровал ему за особые заслуги звание патриция.

      Неофит, теперь уже сенатор, Петроний Секунд не завидовал другим патрициям – потомкам древнейших и знатнейших родов, получавшим положение в обществе, богатство, славу, почет и уважение по наследству, без малейших усилий. Он привык добиваться всего сам и по праву гордился этой редкой способностью, которой были лишены богатые бездельники.

      Но признаться, и среди них бывали приятные исключения.

      Вот, к слову, его соратник Агриппа. Ему нравился этот молодой гордец. Наследник крупного состояния, он обладал двумя важными качествами: был умен и, как это неудивительно звучит, честен. Не говоря уже о красоте, смелости, блестящем образовании – учителями этого баловня судьбы были известные в Риме греческие грамматики и римские риторы. Он мог цитировать на память чуть ли не целые главы из Вергилия, Гомера. Да и языки ему давались легко. Кстати, когда-то он стал самым молодым сенатором со времен республики. Словом, было чем восхищаться. Конечно, непомерное влечение к женщинам не раз сослужило ему дурную службу. Но ничего не поделаешь – грехи молодости, но можно простить ему эту небольшую слабость.

      Хотя, слабость ли? Секунд вспомнил свою молодость и улыбнулся.   

      Или гордыня?.. Гордыни в Агриппе было в меру. Секунд прощал молодому человеку это, с пониманием относился к его природному высокомерию, а в глубине души посмеивался над его заблуждением – мол, благородная кровь – это нечто такое, что получают по договору с богами.