Зима в горах - Джон Уэйн

Игра чувств. Игра воображения. Игра фантазии. Роджер подошел и включил свет, резко ощутив потребность изгнать мрак, одиночество, неподвижность дубов и хоровод друидов — не потому, что это было обманом, а потому, что эти образы стали слишком реальны.

Сон был невозможен. Надо говорить, надо нарушить тишину. Но речь, чтобы не стать бессмысленной, должна быть обращена к женщине, любовь к которой стремилась им завладеть. Он быстро схватил блокнот, карандаш, пододвинул стул поближе к свету и к печке. Пиши, пиши, скажи ей все. Пусть наденет очки и прочтет. Наденет свои очки, в толстой черной оправе, которые делают ее еще моложе, похожей на хрупкого котенка в больших очках.

«Дженни, — написал Роджер.—

Мне нужно с Вами поговорить. Не пугайтесь, просто склоните ко мне Ваш слух и слушайте. Вы прочтете эти строки глазами, но Ваши уши будут слышать мой голос. Дрожь моего тела передастся Вам через Ваши пальцы, когда они возьмут этот листок бумаги, потому что его держали мои руки, жаждущие обнять Вас. Но не пугайтесь. Это ничем Вам не грозит. Если Вы думаете иначе, подержите это письмо при себе несколько дней, не читая. Положите его в карман Вашего халата или под подушку, если Ваш гладкий, упитанный боров-муж находится в отлучке. Держите его при себе, когда Вы отдыхаете и к Вам близок сон. Тогда Ваша умиротворенность проникнет в эти листки и сделает их безвредными — убьет их сексуальную эманацию. Какие неуклюжие и некрасивые слова — сексуальная эманация! А ведь я хочу сказать: любовь. Я люблю Вас, Дженни, но это Вас ни к чему не обязывает. Это единственный путь установить добрые отношения с людьми — ничего у них не просить. Тогда, случается, они сами к тебе приходят.

Ну, хватит об этом. Я хочу поговорить с Вами совсем о другом. О Джеффри. Я был так нем, так боялся говорить о Джеффри, когда случай дал мне возможность беседовать с Вами с глазу на глаз. Когда, помните, мы сидели на кушетке в квартире миссис Пайлон-Джонс. Когда Вы сказали, что смерть Джеффри была в какой-то мере избавлением для меня, а я сказал что все это не так просто, а потом струсил и свел разговор на другое.

Я больше не живу у миссис Пайлон-Джонс. Мне пришлось съехать оттуда, потому что кое-кто подкупил хулиганов и они выбили стекло у меня в окне и вымазали краской дверь. Но это опять особый разговор. Это связано с Гэретом и его желтым автобусом. Впрочем, это тоже неотделимо от Джеффри. Если бы в моей жизни не было Джеффри, то теперь в ней не было бы и Гэрета. Я это знаю. Но не следует приниматься за объяснения не с того конца. Может быть, вообще не следует ничего объяснять. Однако мне нужно многое рассказать Вам, и я хочу и должен начать с самого главного. Это имеет для Вас значение, потому что я люблю Вас, и Вам не мешает знать, что, собственно, представляет собой человек, который Вас любит. А для меня это — способ как-то приблизиться к Вам и преодолеть свое одиночество. Я теперь живу в старой часовне. Вы набредете на нее, если за околицей Лланкрвиса пойдете вверх по маленькой тропинке на север вдоль горного кряжа, обращенного к морю. Я живу здесь в окружении чужой мебели и чужих холстов. Но печные орешки, которыми я топлю печку, — мои собственные, и у меня хороший запас дивных дубовых паркетин, и я непременно изобрету какой-нибудь способ уплатить за электричество. Здесь внизу под горой есть заколдованный лес, населенный призраками. Может быть, Джеффри тоже там, среди друидов. Но я знаю, что он не причинит мне зла, я не думаю, чтобы кто-нибудь желал мне зла — даже Дик Шарп. Я хочу сказать — мне лично. Я для него просто песчинка, попавшая в колесо машины. И он хочет, чтобы меня не было. Но я не думаю, чтобы он испытывал ко мне ненависть. Я не могу ни в ком вызывать таких сильных чувств, потому что ни с кем не связан настолько близко: я совершенно одинок. Широкая кушетка, на которой я лежу, настраивает меня на сексуальный лад, но, по-видимому, все это для меня позади. По чести говоря, я не думаю, что еще когда-нибудь сближусь с женщиной. Я вполне для этого гожусь, но те, кто мне нужен, как видно, не хотят меня.

Эти мысли приводят мне на память Марго. Это была самая большая любовь в моей жизни, пока я не встретил Вас. А быть может, это была вовсе не любовь. Во всяком случае, это было очень мало похоже на то чувство, которое я испытываю к Вам. Позвольте мне говорить об этом совсем откровенно, потому что я стараюсь разобраться в очень сложных вещах и могу запутаться, если не буду совершенно честен и прям. Марго была восхитительна. Я рассказывал Вам кое-что о ней, о том, как она, воспитанная в пуританском духе, освобождалась от этих уз. Освобождалась самыми различными путями. Ее отец был очень нервный, неуравновешенный человек. Он часто впадал в бешенство и страшно кричал на Марго и на ее сестру, вне себя приплясывая на месте. Быть может, ему подсознательно хотелось обесчестить их или еще что-то. Временами нервное напряжение, в котором он жил, достигало чудовищных размеров, а так как мать девочек была маленькая, тихая, как мышка, женщина, прятавшаяся чуть-что по углам, покоя в доме не было никогда. У сестры Марго часто случались нервные срывы, но у самой Марго нервы были покрепче, и она ушла из дому и начала вести самостоятельную жизнь, диаметрально противоположную жизни в семье. Первое, что она в себе воспитала, — это поразительную, коровью невозмутимость. Узнав ее ближе, я всегда мог безошибочно сказать, когда она начинала нервничать, тревожиться о чем-то, потому что все ее движения сразу становились замедленными, и она даже мигала медленнее, словно под воздействием гипноза или наркотика. Это была реакция на неистовое мелодраматическое поведение отца. Я помню, как все это началось, как мы с ней впервые легли в постель. Мы провели вместе два-три вечера, и она пригласила меня к себе. Само собой разумеется, у меня появились кое-какие надежды, но я еще мало ее знал и мне было не совсем ясно, как следует себя держать. Мы немного поели, после чего она прилегла на шезлонг в позе этакой обольстительницы из какого-нибудь романа начала девятнадцатого века и впилась в меня глазами. Речь ее замедлилась, временами она казалась даже затрудненной. Затем Марго сунула в рот сигарету и медленно, очень, очень медленно достала и зажгла спичку. Но она так медленно подносила руку со спичкой к сигарете, что спичка успела наполовину сгореть. Тут она сказала мне что-то, какую-то совсем коротенькую фразу вроде „Хотите сигарету“ — что-то в таком духе, всего несколько слов, но она произносила ее так долго, что огонь спички достиг ее пальцев прежде чем она договорила до конца. В этот миг она поднесла спичку к сигарете и, естественно, тут же замахала рукой, чтобы потушить огонь. Так она потратила три спички, чтобы закурить одну сигарету. Это буквально загипнотизировало меня. Потом, узнав ее ближе, я понял, что она в эту минуту была взбаламучена. Она смотрела на меня и решала, пойти со мной до конца или нет. Я ждал, постель ждала, нужно было только, чтобы она дала знак. И она его дала. А потом снова и снова. В сексуальном отношении она была грандиозна. Никто не может сравниться с ней. По крайней мере я не в состоянии этого себе представить.

Нет, я не забыл, кому это адресовано. Я знаю, что Вы, Дженни, вместе со мной читаете эти листки, переворачиваете их и, быть может, сердитесь на меня за то, что я развоспоминался о другой женщине, Впрочем, нет. Это на Вас непохоже, верно ведь? Мне кажется, Вы не из ревнивого десятка, и даже если бы я настолько заинтересовал Вас, что вызвал бы Вашу ревность, Вы бы не стали ревновать к прошлому, к тому, что ушло. Вы все понимаете. Вы понимаете, что если я перебираю это у Вас на глазах, то лишь для того, чтобы сделать последнее усилие и разобраться во всем. Почему Марго так много значила для меня? И почему все это рухнуло? Мне кажется, из одного вытекало другое: накал наших отношений, потом разрыв. Официальной же, так сказать, причиной, как я уже говорил Вам, был Джеффри. Я хотел жениться на Марго, а она этого не хотела, потому что знала: я никогда не отдам Джеффри в лечебницу. И тем не менее только ли в этом причина? Не потому ли я избрал Марго и готов был погружаться до дна в загадочную ее сущность не потому ли — да, не потому ли, — что я никак не мог приручить ее, не мог повернуть ее жизнь по-своему? Джеффри был, если хотите, самым большим, явным, конкретным доказательством моего бессилия, но, чем больше я об этом думаю, тем яснее мне становится, что я не хотел, чтобы в этом смысле она покорилась мне. Вот почему ее глаза так притягивали меня к себе. Да, у нее были такие странные зеленые глаза, по крайней мере мне они казались зелеными. Льдисто-зелеными. Бессчетное число раз я смотрел в ее глаза, в самую их глубь; мне хотелось погрузиться в них и потеряться там навсегда, но я никогда не мог разгадать до конца, что я в них видел. И это сводило меня с ума. Я всегда смотрел в ее глаза, когда лежал с ней. Сначала ее глаза бывали закрыты, но я ласкал ее, осторожно, неторопливо, и зеленые глаза открывались, и я видел устремленный на меня непроницаемый взор. И тогда я чувствовал, что готов отдать все, все на свете за то, чтобы проникнуть в ее сущность, в самую глубь, в то тайное тайных, где обитает она одна, найти сердцевину того, что есть Марго, Марго, как неповторимое, найти, познать и оплодотворить своим семенем. Не удивительно, что она была довольна мной. Я всегда так бешено желал ее, что она могла вытворять что угодно, я был ненасытен.