Злые боги Нью-Йорка - Линдси Фэй

И тут он заломил мне правую руку за спину и прижал лицом к треснувшей побеленной стене, держа за шею, как напрудившего лужу котенка. По крайней мере, его висок был в крови. Это радовало.

– Гребаный ад, Тимоти! Ты совсем спятил? Почему я важнее остальных? Ты не хуже меня знаешь, что…

И тут Вал замер. Я сморщился и сам ударился головой об стену, избавляя брата от хлопот. Я чувствовал, как задумчиво поерзала его лапища.

– Ты не знал. Ты только сейчас узнал, что она… доступна. И ты на нее не залезал, – мягко добавил он. – Ты думал насчет… церковной линии.

– Пожалуйста, хоть раз в жизни закрой свою пасть.

Молчание походило на зияющую пропасть.

– Тим, прости, – сказал он.

Странно слышать такое от человека, который держит тебя за шею.

– У меня самого с любовью не очень, но такое бы и меня подкосило.

Если мой брат когда-либо и извинялся передо мной, я не мог такого припомнить. Железная хватка на моей шее ослабла.

– Если я тебя выпущу, станешь бить мне морду?

– Посмотрим.

Он отпустил меня, и я повернулся посмотреть на него. Из ссадины у глаза, которую я оставил, сочилась кровь. Я все еще хотел добавить, но когда увидел выражение его лица, почему-то не смог. Валентайн смотрел на меня почти… застенчиво.

– Ну, видит Бог, у тебя была причина мне врезать, – сказал он с самой печальной из всех виденных мной улыбкой. – Можешь дать мне еще разок, бесплатно, а потом пойдем в Гробницы. В конце концов, я сделал тебе намного хуже, встречаясь с Андерхилл.

– Стать пожарным – ничуть не лучше, чем спать с женщиной, на которой я хотел жениться.

Он помолчал.

– Знаешь, Тим, ты как-то многовато на меня вывалил, точно тебе говорю. Что не так с моей работой пожарным кроликом?

Я не верил собственным ушам.

– Не прикидывайся дурачком.

– Черт, Тим, я и есть дурачок. Так чем она плоха?

– Наши родители погибли в огне, – зарычал я на нависавшего надо мной брата, бессильно сжимая кулаки. – Ты что, не помнишь? И едва не на следующий день ты очертя голову кинулся на эту работу.

Зеленые глаза Валентайна прищурились, в них мелькали и крутились искорки раздумий.

– Ну, поначалу, может, и непросто было. Но ты злишься на меня не поэтому. Я борюсь с пожарами. В смысле, тушу пожары.

– Ты собираешься заставить меня смотреть, как ты сгоришь, – сплюнул я. – Что еще могло меня волновать?

И тут Вал начал хохотать.

Не привычный печальный смешок. И не извиняющийся смех. От такого хохота болит живот. Согласен, Вал мог смеяться и перед виселицей, но этот хохот превращал черный юмор в улыбку при виде пляшущего в воздухе змея. Мне показалось, я смотрю на человека, которого потрошат, и на секунду я так перепугался, что схватил Вала за руку. Он морщился, как обычно, но сейчас произносил мысли вслух.

– Это не смешно. Ни чуточки не смешно, ни на грош.

– Вал, – сказал я. – Вал, прекрати.

Но он не слушал.

– И ты говоришь, – давился он, – что ты все время злился…

– Потому что едва вся наша семья сгорела, ты стал бросаться в каждый пожар, какой найдешь. Да. Вал. Валентайн.

Единственная минута, когда я был выше его: брат согнулся вдвое, опершись руками о колени, русые волосы закрывали глаза, а он смеялся, как человек, которого много лет назад приговорили к аду.

– Ого, это ярко. Прям щекочет. Тимоти, а хочешь кое-что услышать, эдакое диво дивное? А? Узнаешь, что я сам думал насчет твоей злости. О господи, мой живот…

– Вал, – произнес я.

Мой слабый голос грубым эхом отдавался в ушах, в голове мелькнула яростная мысль: «Ты, идиот растерянный, соберись».

Вал повернул ко мне голову, по щеке все еще текла кровь. Он расправил плечи.

– Насчет того пожара. Самого первого. Того, который заставил тебя научиться присматривать за баром, а меня – готовить ужин.

– Да, – ответил я.

– Я его начал, – сказал Валентайн.

Он уже не стоял передо мной. Сейчас он был за тысячи и тысячи миль. Я никогда не видел, чтобы он каялся. А раз он этого не показывал, я и не подозревал, что он в чем-то раскаивается.

– Я курил сигару в конюшне, а не чистил стойла, как должно. Я курил эту гребаную сигару, Тим, и солома загорелась, а когда я бросился выпускать лошадей, они… Я открыл стойла, потому что мы нуждались в лошадях, папа не смог бы пахать без них, и вроде… и я побежал оттуда и… Тим, мне было шестнадцать, и я думал, ты меня видел. Ты же видел, как я открывал стойла, как пытался вывести лошадей. Как бежал, будто за мной гнался весь ад… И так оно и было. Верно? Ты стоял в дверях и видел, как я запалил тот огонь. Разве нет? Все это время я… я обернулся, а ты стоял как вкопанный. И я не видел, что пламя уже добралось до керосина, до того чертового керосина. К тому времени я тащил тебя. Мы не могли. Ты же помнишь. В дверях полыхало, и пристройки… Все было кончено. Но я сделал это не нарочно.

Вал умолк и провел рукой по шее, глядя вдаль. Из комнаты поблизости послышался крик, потом хихиканье и веселый звон стекла. Мне хотелось что-то сказать. Но связь между моими мозгами и ртом была порвана, как и связь между ртом и далеким стуком в груди.

Вал щелкнул по моей медной звезде.

– Из таких, как ты, и должна состоять полиция. Я это знал. Я не рад твоему шраму, но спасибо пожару хотя бы за это. Я уйду, и тебе будет легче прийти в себя. Больше ты меня не увидишь. Иди к Мэтселлу и позаботься, чтобы завтра Нью-Йорк все еще стоял на месте. Пока, Тим.

Он пошел прочь, засунув руки в карманы. Прямо в широкую дверь. Каждый кусочек меня желал остановить его. Каждый, даже тот, который еще злился, и тот, который он только что взорвал, как бидон керосина.

Но я не мог заставить себя шевельнуться. А когда все же выскочил на улицу с его именем на губах, там было пусто, будто Валентайн Уайлд – всего лишь плод моего воображения.

Глава 23

Вот путь: стоит американцам узнать истину о католицизме, и они лишатся всякого сочувствия к нему, и даже его приверженцы из чистого стыда отринут свои притязания и порядки.

Я не пошел на встречу с Мэтселлом. Так уж вышло.

Нет, я поплелся домой на Элизабет-стрит. В полубреду, и только везению я обязан тем, что сохранил свой кошелек. Когда я добрался до дома, он был совершенно пуст. Никто не раскатывал тесто, никто не рисовал.

Я накачал из колонки столько воды, сколько мог дотащить, и разжег огонь в плите. Подогрел воду в котлах и суповых горшках. Во всем, что нашел. Наполнить сидячую ванну, которую я вытащил из-за мешков с мукой, оказалось самой утомительной работой этой ночи. К тому же сейчас уже близился рассвет. Но у меня не было выбора. Маленький порез на спине жутко пульсировал, рана на руке тоже не радовала, а умирать от заражения крови – паршивое занятие.

Как ни крути, паршивое занятие умирать, когда ты не закончил дела. А я был загружен на всю катушку. Тремя очень важными задачами.

«Уберечь Мерси Андерхилл. Вернуть брата. Остановить ублюдка, который все это затеял».

Я не смог разобраться в приоритетах, поэтому плюнул и решил сделать все одновременно. Усаживаться в горячую воду было адски больно. Правда, когда я насыпал на чистую тряпку, взятую у миссис Боэм, горстку жемчужно-серой щелочной соли и принялся очищать каждую кровоточащую рану, стало еще больнее. Бледный порошок плевался и шипел, когда касался воды, а я умышленно не нежничал. Непросто скользнуть в забытье, когда у тебя все болит.

Когда я втер порошок в каждый порез, который смог найти, уделив особое внимание ране на спине, вода порозовела, а я был бодр, как никогда в жизни. Я быстро обтерся еще одной тряпкой, залил огонь водой из ванны и принес чистую ткань, чтобы перевязать и обернуть все порезы. Пока этого хватит. Бывало и хуже. Я разглядывал свое отражение в оконном стекле, блестящее и водянистое – вид отвратительный, но вполне здоровый – и тут внезапно понял, что мне следует сделать.

Следующий шаг. Не Пист и не Мэтселл.

Обернув вокруг талии кусок ткани, я побежал наверх, за бумагой, углем и единственными чистыми рубашкой и брюками. По дороге у меня закружилась голова, но я был слишком раздражен и нетерпелив и справился. Быстро вернувшись, я разложил на столе лист коричневой бумаги. Плеснул себе немного бренди – осмотрительно, понимая, какой уровень боли удержит меня начеку. Потом повернулся к стулу, на который повесил грязную одежду, и залез во внутренний карман сюртука. И вот я уселся за стол, держа письмо Палсгрейва – единственное, написанное безумцем, а не злодеем, – и разложил его на шероховатой древесине.

Я вижу только одно.

Я вижу только это, и ничего иного во веки веков, аминь, только тела, такие маленькие и такие растерзанные.