Кузнец Песен - Ким Кириллович Васин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты тоже так делал?
— А как же! Гусь, брат, лакомый кусок. Пойдем со мной — не пожалеешь. Вдвоем промышлять легче.
Хлеб, который я жевал, застрял у меня в горле. Я подумал, что и этот кусок он тоже, наверное, «промыслил». Мне стало не по себе, я положил недоеденный кусок на бочонок.
— Наелся? — спросил бродяга. Немного помолчав, он добавил: — Честным трудом все равно не проживешь…
В эту ночь я долго не мог заснуть, лежал на палубе, глядел в звездное небо и думал.
Когда я проснулся, было уже светло. Пошарил рукой — нет моей котомки. В котомке у меня лежал каравай хлеба и новая рубашка — подарок Глеба Николаевича.
«Утащил-таки, — зло подумал я, — а еще в товарищи звал…»
За соседним тюком послышался голос:
— Эй, Ванька, у тя ничего не сперли?
— Ничо. А чо?
— Чо-чо… Свистун-бродяга рядом с нами спал. Знаю я его, по деревням бродит, где украдет, где обманет.
— Не-е, у меня ничо не спер.
Мне было обидно, что бродяга обокрал меня, но в то же время я чувствовал какую-то радость, и на душе было спокойно. Я радовался, что не удалось Свистуну свернуть меня с правильного трудового пути.
Через несколько дней я уже был в Вятке. Нашел человека — пожилого усатого мастера, к которому у меня было письмо от Глеба Николаевича, и он устроил меня на завод учеником слесаря.
Мастерские, куда я поступил поначалу, были предприятием полукустарного толка. Рабочих там было всего десятка два-три. Почти вся работа делалась вручную. Хозяин и не думал механизировать производство, благо шла война, и на любую продукцию был спрос.
За короткое время я переменил не одно место работы: после мастерских попал на лесопильный завод, потом на льнопрядильную фабрику Булычева, работал на кожевенном заводе-братьев Долгушиных. Жизнь мяла, толкла, перетирала меня, и, я быстро взрослел.
Однажды в воскресенье, возвращаясь из читальни, на улице нос к носу я столкнулся с отцом Федором, сернурским священником. Он сразу узнал меня, хотя за последнее время я сильно вырос и стал шире в плечах. Он же не изменился нисколько, все такой же тощий и смуглый, и даже ряса на нем-была старая, прежняя. Он удивился, что я разгуливаю по губернскому городу, расспросил меня обо всем и потом сказал наставительно:
— Зря, зря ты в город подался. Марийскому мужику не пристало жить в городе. Марийцу сама история предопределила жить среди природы: в лесу, на берегу реки. Вот скажи, ты тут говоришь по-марийски?
— Нет. С кем же тут говорить? Тут все по-русски разговаривают, на то и город.
— Так и язык родной забудешь! — укоризненно покачал головой отец Федор. Потом он порылся в своем саквояже, вытащил какую-то газету и протянул мне. — На вот, почитай. Тут, в Вятке, выпущена, на марийском языке.
Я развернул лист. Наверху большими буквами было напечатано: «Война увер», что по-марийски значит «Военные известия». Посредине листа картинка: божия матерь, осиянная яркими лучами, идет навстречу людям, одетым в солдатские шинели.
Отец Федор с гордостью смотрел на газетный лист.
— Видишь, и мы, образованные марийцы, по мере сил помогаем отечеству, — сказал он. — Вдохновляем народ, чтобы без устали помогал фронту. Мы не перестанем воевать, покуда не разгромим проклятого тевтона.
Я оглядел тщедушную фигурку попа и подумал: «Вот еще вояка нашелся! Хорошо тебе, сидя в Сернуре, немцев громить!» Отец Федор снова принялся меня уговаривать:
— Возвращайся-ка, парень, лучше домой. Вятские марийцы мечтают в Сернуре учительскую семинарию открыть. Сам Глезденев хлопочет. Покуда нанялся бы в батраки, хотя бы к отцу благочинному, от него опять работник ушел. Ты парень смирный, послушный, сумел бы угодить старому батюшке.
Ну, не так-то я уж был теперь смирен и послушен, как раньше. Откуда было знать попу, что, живя среди рабочих, я окреп духом.
— Нет, мне здесь нравится. Насчет марийского языка, батюшка, не беспокойтесь: языка отца с матерью я никогда не забуду.
— Ну, сам гляди, — мрачно проговорил отец Федор. — Только судьба твоя меня заботит: как-никак город, нравы распущенные и все такое…
Попрощались мы довольно сухо…
Тем же вечером получил я два письма. Одно из Нолинска от Ивана. К письму была приложена фотография: Иван сидит за конторским столом в тужурке с блестящими пуговицами, с эмблемой почтового ведомства в петлицах: перекрещенные рожок и молния. Посмотришь, барин да и только! При этом Иван писал, что хотя его повысили в должности, жалованья он получает всего-навсего пятнадцать рублей в месяц.
Второе письмо было из родной деревни от моего задушевного друга Степана Свинцова. Он пересказывал деревенские новости и среди прочего описал трагическую судьбу Алексея Казанцева. В первые дни войны он был призван в армию. На фронте отличался беспримерной храбростью, был награжден георгиевскими крестами и произведен в офицеры. В одной из атак он пошел впереди своих солдат и был разорван в клочья немецким снарядом. В деревню Абленкино прислали из части его кресты и медали, офицерские погоны и окровавленную фуражку с кокардой…
Прошло еще полгода. 1917 год я встретил на одном из больших заводов Урала.
В феврале завод забастовал.
Утром, во внеурочное время кто-то в котельной дал сигнал, и зычный рев гудка, напугав одних и радостно взбудоражив других, понесся над корпусами и дворами завода. Хотя я кое о чем догадывался из случайно услышанных разговоров моих старших товарищей, сигнал к забастовке застал меня врасплох. Мне еще никогда не приходилось участвовать в забастовках.
— Бросай работу! — крикнул мне рабочий, стоявший у соседнего станка. — Бастуем!
— Забастовка! Забастовка! — слышалось отовсюду.
Рабочие останавливали станки и выходили из цехов во двор.
Радостный, словно в предчувствии какого-то небывалого праздника, бросился во двор и я. Там уже шумела и колыхалась огромная толпа. Все что-то говорили, кричали, но заводской гудок продолжал непрерывно гудеть, заглушая все голоса.
— Товарищи! — вдруг услышал я громкий голос человека, стоявшего на куче железного лома. — Мы решили провести забастовку, но нагрянули события неизмеримо более важные, чем наша забастовка. В Петрограде восстал народ и сверг царя!
Его слова потонули в общем могучем гуле. Он говорил еще что-то, и я, чтобы слышать, стал пробираться к нему поближе.
Протолкавшись, я
