Кузнец Песен - Ким Кириллович Васин

Мне по душе была открытая сердечность Спиридона, который никогда не обижал других, всегда шел на выручку слабому. Мне он всегда был первый защитник.

Ферапонтыч возненавидел меня с первого дня. «Поганый черемисенок», — другого имени у него для меня не было. Глядя на него, и другие рабочие в пекарне поначалу отнеслись ко мне недружелюбно: то один, то другой даст тычка да еще обругает «басурманом».

Как-то накануне большой ярмарки пришлось нам работать всю ночь напролет, нужно было испечь побольше сушек, кренделей и пряников. Пекари суетились у печей, покрикивали на рабочих, месивших тесто. Ферапонтыч, багровый от жары, с обеда налакавшись водки, ругался матом и пускал в ход кулаки. Сильно захмелев, он недоглядел, и калачи подгорели. Пекарь разъярился от такой неудачи, и тут ему, на беду, показалось, что я как-то не так на него посмотрел. Схватив горсть кислого теста, он кинул мне его в лицо, потом еще стукнул по голове кулаком.

— За что? — заплакал я, отдирая от щек тесто.

— За то, что ты — паршивый инородец! — заорал Ферапонтыч. — Будешь тявкать — зубы выбью!..

Он снова замахнулся, но тут Спиридон перехватил его руку и сильно толкнул в бок. Ферапонтыч покачнулся и повалился навзничь.

— Да я тебя! Р-разорву! — злобно зарычал он, пытаясь подняться.

Но тут на него закричали другие рабочие, и он, неуклюже встав на четвереньки, словно побитый пес, уполз в свою клетушку, выгороженную тут же, в углу пекарни.

Спиридон, зная, что хозяин никому не простит, если работа не будет выполнена в срок, встал к печи. Дело пошло споро. Никто не кричал на рабочих, не понукал, не ругал их, и они стали трудиться с большей охотой.

Когда выдался миг передышки, Спиридон сказал:

— Кончайте, ребята, обзывать парня. Ничего нет зазорного в том, что он инородец.

— Верно говоришь, — поддержал его Перфил. — Обижаем сироту. Что мы, нелюди, что ли?!

Хромой яранец, лепивший пряники, откликнулся из угла:

— Марийцы — они народ добрый, тихий, никому зла не делают.

Дворник, только что притащивший вязанку дров, сказал, с шумом сваливая поленья у печи:

— Живем в суматохе да в злобе. И то сказать, иной раз так тошно сделается на душе, что и не хочешь, а кого-нибудь да выругаешь…

И только рябой крендельщик заносчиво посмотрел на Спиридона и ехидно произнес:

— Чего ты поднял томашу из-за пустяка? Может, ты сам мариец, а?

— Может, отчасти и мариец, — спокойно ответил Спиридон. — Да, если разобраться, кто у нас, в Вятской стороне не в родстве с марийцем или удмуртом? Вот ты сейчас сказал: «томаша». Ведь это — чисто марийское словечко. Так что ты, приятель, оказывается, говоришь по-марийски.

Рабочие дружно рассмеялись. Парень растерянно оглянулся, потом махнул рукой и пробормотал:

— Ну так что ж с того? У нас все в деревне так говорят.

Смех как-то сразу сблизил рабочих, на меня тоже стали поглядывать без неприязни, и когда я, уже в который раз, принес из сеней полное ведро патоки, Перфил подхватил тяжелое ведро и сказал:

— Давай помогу, ишь притомился — глаза слипаются.

Наутро хозяин, прознав от кого-то, что случилось ночью в пекарне и довольный, что товар все-таки поспел к сроку, дал каждому рабочему по четвертаку, а Спиридону не пожалел рубля.

— Молодцы, ребята, не подвели, — сказал он, довольно поглаживая бороду и, видимо, подсчитывая в уме барыши от предстоящей ярмарки. — Даю день отдыха, гуляйте. Каждому от меня гостинец — по связке сушек и кренделей.

Хозяин очень скуп и обычно зорко следит, чтобы рабочие не вынесли чего-нибудь из пекарни. Сушки, пряники, которые мы печем, мы не едим, нам-то хорошо известно, сколько затхлой муки добавляется в квашню, и какие крысы лакомятся у бочки с патокой. Хлеб нам приносят из соседней лавки, еду готовит кривая кухарка, стряпающая на семью хозяина и на нас.

Хозяин не балует нас приварком, в будние дни пустые щи сменяются супом из толченой конопли с льняным маслом. Лишь по воскресеньям мы едим похлебку с бараньей требухой.

На этот раз, в награду за круглосуточную работу, хозяин приказал кухарке подать нам жареной картошки с говяжьим студнем и ведро пива.

Ферапонтыч, который обычно обедал за хозяйским столом, в тот день не был приглашен хозяином и, бросив на нас злобный взгляд, побрел в трактир.

А рабочие, довольные, оживленные, придвинули скамьи к длинному столу, на котором ночью раскладывали сушки. Каждый принарядился, как мог. Перфил надел коричневую сатиновую рубаху, отделанную кружевом. Спиридон облачился в новый люстриновый пиджак. Я кинулся к своей котомке и вытащил ни разу не надеванную марийскую рубашку. Пусть говорят, что хотят, я надену ее! Хочу выглядеть настоящим марийцем.

Но никто не осудил мой наряд. Наоборот, все с одобрением рассматривали богатый марийский узор на моей груди.

— Смотри-ка, как баско! — воскликнул Перфил. — Кто это только соделал такую красоту?

— Мать покойная вышила, — ответил я. — Когда болела да не могла в поле работать, все сидела и вышивала.

— Видать, хорошая была у тебя матушка, — задумчиво сказал Перфил. — А вот я своей матери не помню. Еще в люльке качался, как она померла, у чужих людей рос. Бывало, хожу босиком по холодному полу, плачу от голода, а накормить да приголубить некому. Не дай бог жить на свете сиротой…

Спиридон, пристально разглядывавший мою рубашку, сказал, как бы обращаясь ко всем:

— Старинный узор. Помню, моя бабушка тоже иной раз наряжалась в марийскую одежду. Она ведь марийкой была. Наша деревня теперь полностью русская, но рядом с ней две марийские деревни — Кугунур и Идымари. Вот мой дед, как еще парнем был, повадился туда к девкам похаживать и высватал себе марийскую девушку. Вообще-то, говорят, что в стародавние времена вдоль Пижмы-реки марийцы жили. Были у них старейшинами Арбаш и Сарвиш, храбрые были, помогали Московскому царю одолеть Галичских князей. Ныне на месте их илемов стоят русские селения Арбаж и Сарвиж.

Много рассказывал в этот день Спиридон, вспомнил сказки о реке Вятке и горе Кукарке, о древней церкви в городе Яранске, под основание которой при стройке царский воевода будто велел закопать девушку и парня…

Все сидели тихо, с интересом слушая молодого пекаря.

Когда Спиридон узнал, что я учился в миссионерской школе, усмехнулся:

— Поел у долгогривых бурсацкой каши?

— Какой?

— Не из крупы, конечно, а той, что растет на березе.

— Ой, много поел, — ответил я, поняв, о чем говорит Спиридон. И, вспомнив, как я зубрил молитвы с непонятными «аще» и «бысть», добавил: — И все за