Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции - Елизавета Кучборская

А в недрах земли завершалась человеческая драма. Стиснутые в узкой теснине враги — Этьен и Шаваль — «обдирали себе кулаки», угрожая один другому. И Этьен «скорее умер бы от истощения», чем попросил у Шаваля кусочек хлеба. Потом шли по галереям, спасаясь от наступавшей воды, которая доходила до горла; а потолок опускался, стены сдвигались… Видели Боевую — она мчалась бешеным галопом, «обдирая себе кожу, оставляя на обшивке клочья мяса»; потом застряла между глыбами камня и билась, вытянув окровавленную голову. Ничто не внушало Катрин «такого страха, как предсмертное ржание Боевой». Но среди этого господства смерти прозвучал неожиданно иной мотив. Катрин почти потеряла ощущение реальности, сумерки рассеялись, она вновь видела солнце, слышала пение птиц, чувствовала запах трав, смеялась спокойным смехом влюбленной. Всегда она мечтала остаться с Этьеном наедине. «Нужен был только счастливый случай. Правда?» Но это действительно единственный счастливый день Катрин Маэ. В «предельных глубинах страдания» у нее возникла иллюзия счастья. Другого ей жизнью не было дано. Драма Катрин Маэ стала частью большой социальной драмы.

В «Жерминале» (как и в нескольких других романах Золя) есть сцены, которые истолковываются как натуралистические; в ряде случаев с этим можно согласиться. Антихудожественные крайности натурализма проявляются в сцене расправы разъяренных женщин с Мегра, в нескольких бытовых эпизодах, рисующих жизнь в шахтерском поселке; натуралистические пятна встречаются в изображении драмы в затопленной шахте…

Говоря о тех страницах «Жерминаля», где сгущенный показ физиологических подробностей человеческой жизни не вызывается требованиями реалистической типизации, а немотивированное нагнетание ужасов заставляет вспомнить приемы реакционного романтизма, нередко называют и сцену смертельной схватки Этьена Лантье с Шавалем в недрах земли и рассказ о том, как старик Бессмертный задушил дочь Грегуаров — Сесиль[186]. Но вряд ли следует принимать однозначное решение, оценивая эти сцены: они далеко не равны по своему значению, по отношению к главной теме «Жерминаля».

В первом случае сам Золя дал повод вспомнить наиболее фатальные аспекты его концепции наследственности, объясняя унаследованными чертами Маккаров преступление Этьена Лантье, хотя сам же указал и другие предрасполагающие моменты. Этьена, изнемогшего от голода и отчаяния перед лицом почти неизбежной смерти, «охватила жажда убить» Шаваля; это была «непреодолимая, физическая потребность», она все возрастала «против его воли, под влиянием наследственной болезни». Обрушив на голову Шаваля тяжелую пластину сланца (пробудился «яд, дремавший в его крови, в его мозгу, в его мышцах, яд алкоголя, отравившего весь его род»), Этьен ужаснулся тому, что совершил. И все же «сердце у него билось от радости, от звериной радости утоленного наконец желания».

Поставив преступление Этьена в прямую связь с принципом неотвратимо сказывающейся наследственности, писатель как бы выключил из поля зрения им же самим собранные все другие мотивы, которые могли бы объяснить этот страшный взрыв. Мотивов было много; начиная с первых страниц романа и вплоть до минут, непосредственно предшествующих убийству Шаваля, психологически назревала эта жестокая развязка. Инстинктивная взаимная тяжелая неприязнь возникла сразу после появления Этьена в Ворё: он и Шаваль обменивались среди шуток такими взглядами, «словно готовы были уничтожить друг друга». Вражду Этьена, не находящую исхода, дошедшую до крайней точки, питало многое: соперничество из-за Катрин; предательство Шаваля, продавшегося за обещанное выгодное место, известившего жандармов о выступлении забастовщиков, сопровождавшего в шахту бельгийцев, нанятых Компанией, чтобы задушить забастовку; наконец, последняя грубая сцена, в которой сказалась вся низость натуры Шаваля, заявившего свои права на Катрин. А здесь, в расщелине затопляемой шахты «не было даже достаточно места, чтобы перед последним издыханием отойти подальше друг от друга…». Этьен набрасывался с кулаками на каменные глыбы, обступавшие со всех сторон, тщетно выстукивал сигнал шахтеров… «Вынужденное тесное соседство с Шавалем становилось все тягостнее… Смерть слишком медлила… Былая схватка возобновилась под землей, в которой им вскоре предстояло уснуть бок о бок последним оном».

Но все эти мотивы как бы перечеркнул автор, восстанавливая нить, связывающую Этьена с ветвью Маккаров, отыскивая в нем проявление наследственных пороков и акцентируя физиологический момент («глаза его застилал какой-то красный туман, к горлу прилила кровь»), что упрощало психологическую характеристику героя. Натуралистическая тенденция, заметная в этой сцене, наиболее обнаженно сказалась в картине, в которой как бы сконцентрирован ужас происшедшего: вода, затопившая наклонный ход, вынесла брошенный туда труп Шаваля. Он подплывал к Этьену и Катрин снова и снова: «Какое-то течение пригоняло его… Шаваль не хотел уходить…»

Увлечение натуралистическими пятнами, столь очевидное в этом эпизоде, отводило Золя в сторону от реалистической типизации. Однако натуралистические мотивы не стали для писателя самоцелью в упомянутой выше сцене гибели Сесиль Грегуар от руки Бессмертного. Контекст этой сцены обширен и значение его велико. Несколько раз на протяжении романа Бессмертный показан в обстоятельствах, которые приоткрывают в нем чувства смутные, неосознанные, но не сводимые к привычной покорности.

На сходке забастовщики удивились, увидев, что на пень для ораторов поднимается дед Бессмертный. Оказывается, он шел за шахтерами на Девью поляну. И там поддался «внезапному приливу словоохотливости, порою с такой силой ворошившему в его душе прошлое, что он часами изливал свои воспоминания в бессвязных речах». Старик припоминал далекие, но для него не исчезнувшие в потоке времени истории: гибель родственников, раздавленных в шахте Ворё; болезнь жены, унесшую ее в могилу; другие стачки («сколько он их перевидал»); сходки — и здесь, на Девьей поляне, и там, в Угольной печи, и дальше, в Волчьей яме. «Мы тоже поднимали руки, клялись не спускаться в шахты… И я клялся, да еще как клялся…» Его слушали с чувством «какой-то тяжелой неловкости». Ведь все слова старика говорили о бессмысленности борьбы и сводились к одному: «не было и не будет никогда беднякам счастья».

Однако Бессмертный в толпе забастовщиков «с великим трудом дотащился» и до директорского дома: «неизвестно, что именно привело его сюда…». Но здесь этот человек, «спасший на своем веку от смерти немало товарищей, задыхаясь от рудничного газа, рискуя собственной жизнью», подчинился непреодолимому и как будто необъяснимому желанию. Сжимая пальцами горло Сесиль Грегуар, не успевшей войти в дом, он, казалось, «был поглощен далекими воспоминаниями». Словно пьяный от голода, отупевший от безысходной нужды, Бессмертный «сейчас вдруг сбросил узду полувекового смирения, хотя никто не мог бы сказать, какая давняя обида толкнула его на это».

И во время расстрела шахтеров «как вкопанный» стоял на краю плато дед Бессмертный: «опираясь одной рукой на палку, другую он приставил к глазам щитком, чтобы лучше видеть, как убивают его близких». Соседи потом нашли его на земле «с раздробленной в куски клюкой: он лежал, словно старое дерево, поваленное молнией». С тех пор старик не произнес ни слова: сидел неподвижно, разбитый болезнью, прикованный к стулу. Говорили, что при падении у него «что-то тронулось в голове…. может быть, он и совсем рехнулся, увидев, как солдаты стреляют в товарищей». Может быть… Запоздалый слабый луч сознания, только начавший пробиваться наружу, погас. Но, как бледный отблеск его, остался инстинкт: он мог искать выхода в каком-либо акте поведения.

Когда Грегуары, чтобы доказать «всю широту своего милосердия, желание все простить и все забыть», решили сами отвезти милостыню в шахтерский поселок, они увидели в доме Маэ пустоту: ни сосновой мебели, ни часов с кукушкой… Осталось только то, что не удалось продать: на голых стенах бумажные портреты императора и императрицы, благосклонно улыбавшихся розовыми губами. Новые башмаки, привезенные из Пиолены, казались совершенно лишними в этой комнате. Конечно, семья «отчасти заслужила» постигшие ее бедствия «своим отвратительным образом мыслей», — на этом добрый г-н Грегуар стоял твердо. «Отеческие чувства», которые он питал к углекопам, исчезли у него сразу же, как только зашла речь об угрозе собственности. На обеде у Энбо он утверждал, что «рабочие должны быть сущими разбойниками, чтобы отнять у нас хоть булавку». И убитый солдатами Маэ был в глазах Грегуара тоже «разбойником», которого «пришлось пристрелить, как волка». Но несчастья вдовы Маэ, вслед за смертью мужа потерявшей старшего сына и тщетно ждущей спасения дочери, замурованной в недрах шахты («не считая калеки деда и охромевшего от обвала ребенка, а также девочки, умершей от голода»), вызывали у Грегуаров сострадание к семье, о трагической судьбе которой говорила вся округа.