Честь смолоду - Аркадий Первенцев

Машина ушла. Теперь можно было довериться слуху. Нигде не было слышно нашего оружия, а только то там, то здесь испуганно и нервно стреляли немецкие автоматчики. Так стреляют обычно без цели. Значит, парашютисты пробрались поодиночке в лес.

Я поднялся, вошел в лес, отсчитал сто шагов, присел. Взрыв потряс воздух. Казалось, ураган огромной силы налетел на деревья, тряхнул их так, что затрещали стволы, и унесся с воем и хохотом. Оглушенный, я поднялся с земли и пошел вперед и вперед. Успех придавал мне силы. Я двигался, подчиняясь тому инстинкту, который приводит лошадь к жилью в метельное бездорожье.

Зарево пожара еще долго сопровождало меня.

Мучила жажда. Деревья засыпали землю осенней листвой. Шуршали ящерицы. Я попал в лощину. Может быть, она меня подведет к родникам? Опустился к сухому руслу, напомнившему мне места возле Богатырских пещер. Такое же смутное настороженно-тревожное ожидание опасности сопутствовало мне и сейчас, как и тогда, в ночном походе.

На камнях обваливался мох. Все же я принялся поднимать камень за камнем, чтобы найти под ними сырой песок или глину. Земля была суха. Я принялся копать кинжалом под камнем, но воды не было.

Надо было спешить к условному месту, куда, очевидно, уже подходили мои люди. Я вытащил карту, фонарь, определился по мху на деревьях.

Над местом сбора отряда стоял синий кружок. Чабановка находилась примерно в десяти километрах. Я шел до рассвета. Мне хотелось пить, но я усилием воли подавлял мысль о воде.

Глава четвертая

После «Дабль-Риxтгофена»

Вскоре тропинка привела меня в старый ореховый сад. Надо мной шатрами повисли длинные ветви, покрытые яркими желтеющими листьями. Орехи, похожие на недозрелые мандарины, пучками висели между пряных, будто провяленных листьев. Я нарвал орехов, легко отделил их от верхней кожуры, наколол камнем. Орехи были приятны на вкус, но не могли утолить жажду.

Вблизи сада должно было находиться селение. Чтобы точно определиться по карте, нужно было узнать название села. Проверив автомат, я пошел по саду, прячась за крупными стволами. Трава шуршала под ногами – ночью не выпало ни одной капли росы.

Вправо от сада поднимались крутые трахитовые и сланцевые глыбы и за ними – террасами горы. Сад опускался в лощину, между ветвей блеснул ручей.

Путь к воде преграждали домики татарского селения, прилепленные к крутому берегу, с плоскими крышами, смазанными глиной, ступенчато спускавшимися книзу. Из труб, сплетенных из хвороста и обмазанных глиной, поднимались дымки. На той стороне ручья прилепились такие же домишки, и выше виднелись огороженные камнями виноградники.

Перейдя дорогу, проложенную вдоль околицы, я прилег в канаву. Сухие репейники скрывали меня и позволяли оценить обстановку.

На первый взгляд в селении я не обнаружил признаков противника: не было видно автомашин, военных лошадей, часовых и дыма полевых кухонь. Где-нибудь в Белоруссии или на Украине этого было бы достаточно, чтобы доверчиво войти в селение. В Крыму же приходилось быть вдвойне осторожным.

В крайнем дворе послышалась тихая украинская песня. Из ворот вышла босая девушка, почти подросток, с двумя медными кувшинами. Девушка остановилась, кувшины звякнули, она взяла их одной рукой. Девушка продолжала тихонько напевать, и в ее песне было много приглушенной лирической грусти.

Я высунул голову из бурьяна, окликнул девушку. Она не испугалась, только осторожно оглянулась и подошла поближе.

– Не подымайтесь, не подымайтесь, – тихо сказала она, – а то кто-сь побачит.

Я спросил ее о немцах. Она ответила, что в селе только два немца, но сами татары держат самооборону от партизан. Она назвала мне это село, но о сожженной Чабановке не слыхала.

– А есть ли вблизи партизаны?

– Не знаю, – сказала она, попрежнему оглядываясь по сторонам; ее тело дрожало, и кувшины позванивали друг о друга выпуклыми боками. – Партизаны были, но их отогнали. Был большой прочес.

– Куда отогнали?

– Ой, не знаю, товарищ, – прошептала она, – в лес и горы. Куда же? Я здесь ничего не знаю. Вроде партизаны там, – ее худенькая рука махнула в горы.

– Ты не сумеешь ли меня напоить? Очень хочется пить.

– А может, вам вынести язьмы? То такой кислый-кислый овечий творог с водою.

– Нет, уж лучше угости меня водичкой, девчина…

– Зараз принесу. Только вы спрячьтесь обратно в бурьяны.

Девушка быстро пошла вниз по улице. Я снова опустился в канаву. Из улицы вышли козы. Они на ходу схватывали головки сухих репьев. Солнце поднялось над лощиной. Где-то заскрипела телега. Густо и протяжно замычал буйвол. Девушка, запыхавшись, вернулась. Я взял у нее кувшин, с радостью ощутил мокрую и холодную кованую медь и жадно прильнул к узкому горлу.

Никогда вода не казалась мне такой вкусной. Без сожаления вылив на землю спирт, я наполнил флягу водой, вытащил из сумки две плитки шоколаду.

– Возьми, девчинка.

– Да зачем же, зачем? – Девушка спрятала за спину руки.

– Ах, какая же ты дикая! Возьми же, возьми. – Мне хотелось непременно вручить ей шоколад.

Наконец она взяла мой подарок и, не зная, куда его девать, смущенно держала в руках, улыбнулась, покраснела… Но вдруг глаза ее испуганно округлились. Я быстро оглянулся. За моей спиной стоял пожилой жирный татарин с гладко выбритым лицом, в распахнутом на груди красивом восточном бешмете.

У татарина в руках была веревка, на локтевом сгибе 'Висел ременный бич с короткой ореховой рукояткой. Повидимому, татарин не меньше нашего был поражен этой неожиданной встречей. Его лицо выразило испуг, залоснилось потом. Татарин переводил взгляд своих черных глаз то на меня, то на девушку.

– Сабан-хайрес! Сабан-хайрес! – поздоровался он и приложил руку к груди.

– Ты откуда идешь? – грубо спросил я, чувствуя инстинктивное недоверие к нему.

– Мой корова в лес водил, дрова рубил…

– Ладно, иди отсюда…

Татарин засеменил от нас и скрылся в улице.

– Ой, шо вы наробили, товарищ, – зашептала девушка, – это сам Осман-бей. Он зараз приведет карателей. Они вас догонють! Идить, идить швидче в лес! Держитесь праворуч, шоб попасть к партизанам. Там позавчера гудели пушки.

Я попрощался с девушкой и быстро направился к лесу. Бегом миновав ореховый сад, я очутился на горной гужевой дороге.

Дорога, как обычно бывает в горах, была проложена по оврагу. По обеим сторонам поднимались обомшелые известняковые скалы, а сверху раскинули ветви деревья. Солнце почти не проникало сюда.

Вдруг позади послышались осторожные шаги. Я спрятался за выступ скалы и увидел перебегавших дорогу четырех вооруженных татар и двух немецких солдат. Среди татар не было Осман-бея. Это были молодые парни в немецких пилотках, сатиновых рубахах и штанах русского военного покроя.

Я побежал, стараясь лавировать так, чтобы не попасть на прицел моим преследователям. Тогда вдогонку сразу несколько человек закричали мне по-русски, приказывая остановиться.

Не обращая внимания на крики, я во всю мочь бежал по дороге. Ранец и оружие становились все тяжелее и тяжелее. Сознание опасности придавало мне силы.

Но вот вверху просветлело, скалы уменьшились, дорога сравнялась и вывела меня на пригорок. Солнце освещало поваленные буреломом стволы буков.

Татары выскочили вслед за мной, остановились и кучкой бросились наперерез, к лесу. Их замысел был понятен: они хотели схватить меня живьем и поэтому не открывали огня. Немецкие солдаты что-то кричали им повелительно.

Я перепрыгнул через поваленное дерево, попал ногой в ямку, упал. Пистолет при прыжке выскочил из-за пояса. Я нагнулся, схватил пистолет, прилег, но время было потеряно.

Враги считали, вероятно, мою песенку спетой и надеялись на легкий успех. И татары и немцы громко галдели, разыскивая меня.

Еще в период Сталинграда мы, офицеры, усиленно упражнялись в стрельбе из пистолета системы Токарева. Преследующие меня находились на близком расстоянии. Я хладнокровно прицелился и сделал шесть выстрелов.

Немец и два татарина упали плашмя, как обычно падают насмерть сраженные люди. Остальные залегли, открыли стрельбу. Пули с визгом рвали воздух, просекали листву. Надо было уходить. Зарядив новую обойму, я сунул пистолет за пояс, откатился от поваленного дерева, на локтях прополз между кустами, поднялся и добрался до лощины. Теперь погоня была не страшна. Лес и густые кустарники скрыли меня от преследователей. От свитера было жарко, пришлось распустить до самого пояса молнии комбинезона, ослабить наплечные ремни ранца и быстрее итти все вперед и вперед, в том направлении, куда указала молоденькая украинка. Мне казалось теперь, что все опасности позади и, наконец, возле Чабановки я встречу своих боевых друзей.

Вскоре лощина перешла в ущелье. Слева встали скалы, сложенные ребрами наружу из тяжелых плит юрского известняка, Солнце ослепительно освещало эти будто разлинованные скалы, ударяя в них своими лучами. Надо мной в синем небе лениво парили орлы. Я шел, по солнцу угадывая нужное мне направление. Мне помогали навыки, полученные в детстве. Я научился не пугаться леса и гор, не задумываться над способом перехода ущелий, над спусками по сухим водопадным руслам, когда, разнося эхо, катятся вниз каменные обвалы и, растревоженные шумом, яростно и многоголосо орут птицы. В пути я съел плитку шоколада, напился из каменной чаши, выдолбленной руками человека, куда капля за каплей стекала чистая, как хрусталь, вода. Встретилось еще несколько таких чаш, в них бережно хранится вода жителями, так как здесь нет колодцев.