Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства - Леонид Влодавец

Но нет! Бог ли, черт ли так распоряжался, только пуля пробила парню шею, оборвав сонную артерию, а подломился он от другой, угодившей в спину. Лицо было бледное, искаженное, но когда Серега направил на него тусклый свет фары мотоцикла, то сорвался у Панаева с губ не то стон, не то вой…

Мишка Сорокин… «Берет», даже не просто «берет», а командир взвода. Тот, кого Курочкина назвала гармонично развитой личностью. Сержант ВДВ в запасе. Он не попал в Афган, служил по-обычному и убивать не привык, не умел. Бывший Серегин кружковец. Начал еще с Дома пионеров. Портретист, человек, чутьем познававший то, что другие понимали разумом. Почему он не узнал его сразу? Из-за шлема? Или оттого, что у него откуда-то появился этот приблатненный басок? Ведь он говорил нормально, даже, может быть, более правильно, чем многие пай-мальчики. Почему он сунулся в этот кошмар и потянул за собой этих совсем несмышленышей… Несмышленышей?! А ведь они вчера баловались с Люськой… И не первый раз, может быть. И вот шестеро лежат на кровавом асфальте. А Серега стоит один и не знает, что делать дальше.

Только что на этом самом месте разыгралась маленькая гражданская война. Все войны — дрянь и бедствие, но война между людьми, говорящими на одном языке, живущими на одной земле, в одной стране, под одни и те же колыбельные песни выросшими — тройное бедствие и ужас, не поддающийся описанию. Не важно, что та давняя, настоящая гражданская война, была в миллионы раз больше. Важно, что и тут и там брат встал на брата. И не важно, за что бились тогда и за что бились сейчас. Важно, что в итоге — трупы. Сколько их, миллионы или всего шесть — значения не имеет. Значение имеет лишь то, что жизни были оборваны насильственно. А каждая человеческая жизнь — это вещь бесценная. И нет оправдания тому, кто ее загубил, даже спасая свою собственную. Все, что приводит к столкновению людей, которые готовы убивать друг друга, — самое страшное преступление.

Серега сел на подножку самосвала, трясущейся рукой достал смятую пачку «Беломора», нашел нераздавленную папиросу и закурил, надеясь успокоиться. Это, однако, не удавалось. Как ни странно, Серега почти не думал о том, что будет, когда сюда подъедет милиция, что он будет говорить, как объяснять, откуда у него три пистолета в карманах, почему на асфальте валяются убитые и «дипломат» с семью тысячами рублей… Ему даже не приходила в голову такая простая и, казалось бы, естественная вещь — броситься бежать куда глаза глядят, лишь бы не сидеть здесь, посреди мертвецов и пролитой крови. Его почти не трогала мысль о том, что его могут посчитать виновным, осудить, приговорить… Он как-то забыл обо всем этом — таком земном и ничтожном, почти мизерном по сравнению с той трагической бездной, которая вдруг разверзлась у него в сознании. _

Что в конечном итоге суд людей? Всего лишь общественное признание или непризнание того, что он нарушил какой-то параграф, статью, закон, запрещающий делать то-то и то-то.

То есть приговор? Решение нескольких людей убить его или отправить куда-то далеко от дома, туда, где он будет делать не любимую им работу и не сможет идти или ехать туда, куда захочет.

Но если эти люди вдруг решат, что он действовал совершенно правильно, ничего страшного — вот ужас-то! — не совершил и может спокойно идти домой, ходить на работу в клуб, писать новые картины и продавать их другим владикам, мацуямам, клингельманам и розенфельдам, есть, пить и спать — разве от этого он перестанет быть убийцей?! Разве исчезнет эта черная, бездонная пропасть, отделяющая его от всех людей и принадлежащего людям мира?

Пусть этот мир таит в себе много мерзкого и грязного, ко все-таки он прекрасен, многолик, ярок. В нем есть солнце, луна, звезды, цветы, зелень, море, небо, мириады оттенков красок, звуковых оттенков, тысячи разнообразных живых существ, самые невероятные линии и формы… Все это даруется человеку однажды, но не навсегда. Есть старость, есть болезни, есть трагические случайности, есть слепая стихия — все это похищает у человека его прекрасный мир и уносит туда, где либо вовсе ничего нет или есть, но что-то совсем иное.

Да, все обречены на уход из этого мира. Мать, рождая младенца, дарит ему не только жизнь, но и грядущую смерть. Но одно дело, когда смерть приходит в конце долгой, пусть трудной и даже мучительной жизни, когда многое, и прекрасное, и мерзкое, изведано, когда тело устает, ослабевает, когда мысль притупляется, когда блекнут краски и глохнут звуки, когда сделано что-то, оставившее на земле какой-то след, пусть маленький, едва заметный, но твой. Человек, оставивший на земле дитя, — уже бессмертен, пока не прерывается в каком-то колене его род. Старику, уходящему с земли под стоны и причитания многочисленного потомства, внуков, правнуков, а то и праправнуков, становится чуточку легче — его кровь, его мысли; воспоминания о нем будут жить дальше в новых людях. Страшнее смерть молодого, расцветающего, здорового и еще не давшего потомства человека. Она страшна даже тогда, когда приходит по чистой случайности или по вине грозных, неподвластных человеку сил природы. Не там перешел улицу, не вовремя затормозил, сорвался со скалы, не смог раскрыть парашют, попал под удар молнии, захлебнулся в бешеном водном потоке — все это страшно, трагично, ужасно… Но это не самое страшное! В миллиард раз страшнее, когда люди, молодые и жаждущие жизни, спешащие насладиться всем, что она дарит, не знающие страха по-настоящему и не понимающие, чем рискуют, бросаются в схватку, берутся за оружие… Это — война. Удар кулаком, ногой, брошенный камень, пущенная стрела, выстрел из пистолета, залп орудий, ядерный взрыв — все это война, если от того гибнут и страдают люди. И бессмысленно, даже преступно, говорить и разбираться, что этот прав, а этот — нет. Если пролилась кровь — прав только мертвый. Тот, кто умер, — заплатил за все. Убийца — всегда виноват, чем бы он не оправдывал себя. Его ждет суд куда более жестокий, чем суд людей.

Нет людей без совести. Все, кто когда-либо творил зло, и те, кто продолжают его творить, мучаются наедине с собой. Даже если громогласно кричат, что их не мучит совесть. Но подобно тому, как алкоголик или наркоман, прекрасно понимая, что разрушает себя, убивает и душу, и тело, продолжает предаваться пагубной страсти, так и злодей, внутренне ужасаясь тому, что творит, уже не может остановиться… Но суд совести, безжалостный, страшный, все время вершится над ними. И избавление может быть лишь одно — уход. Впрочем, это лишь в том случае, если не существует загробной жизни…

Серега не верил в тот свет. Он не знал его и не хотел знать. Больше того, он не хотел верить, что может быть еще что-то неведомое, которое придет после того как…

Но зрачок ТТ, черная 7,62-миллиметровая дыра, уже готовая поглотить в себя всего Серегу и весь его мир, все мысли, чувства, воспоминания и ненаписанные картины, отвел свой завораживающе-гипнотизирующий взгляд. Было еще одно, мощное, природное, еще от зверей доставшееся — инстинкт самосохранения. Страшный чудовищный инстинкт. Это от него родилась оправдательная формула: «Если не ты, то тебя…» Это от него родились защита семьи, рода, племени, нации, отечества — и войны. «Мы голодаем, а они — жрут! Убьем их — и спасемся от голодной смерти» — «Они идут, чтобы убить нас. Убьем их — и спасем себя!» — «Я люблю эту женщину, и он любит ее. Убью его — и буду с ней! Я продолжу свой род!» — «Он хочет убить меня, но я убью его. Я продолжу свой род!»

И этот инстинкт с яростью встал на защиту Сер era от Сереги:

«Да, убивать — нехорошо. Все боги этого не любит. Однако есть ли они, нет ли их — неизвестно. Зато есть ты — это точно. Быть может, ты сам бог. Весь мир — плод твоей фантазии и живет лишь до той поры, пока ты не уничтожишь его. А вдруг все эти несчастные — лишь причуда твоего ума? Ведь ты художник, ты сам твориш мир, ты делаешь его на холсте иным, совершенно не таким, каким он тебе кажется… Рано или поздно ты устанешь выдумывать и твой мир исчезнет вместе с тобой. Зачем спешить? А если ты не бог, а человек, если мир так жесток к тебе, что сам готов был пожрать себя, растоптать, раскромсать, если ему, этому миру, было наплевать, что ты хотел его украсить и сделать лучше? Почему ты не имеешь права на защиту? Почему ты думаешь, что валяться на асфальте с размозженной головой лучше, чем остаться живым? Вспомни, ведь ты случайно оказался вооруженным. Стоило бы тебе задержаться на несколько минут, чтобы запихнуть пистолет обратно в сундук, и ты оказался бы здесь с голыми руками. А зло против тебя стояло бы вооруженное и беспощадное. Ты перед смертью еще бы повалялся в ногах у своего бывшего ученика. Он бы не стал тебя миловать — ты знаешь его в лицо. Но ты-то, даже зная об этом, все равно из последних сил цеплялся бы за последнюю надежду, пытался бы разжалобить его, говорил бы ему о том, что убивать нехорошо… А он бы заставил тебя лизать сапоги, прежде чем размозжить затылок жаканом. Ведь это не сопляк, такой, как Валька или Антон. Он прошел два годы армейской службы, его учили, как надо устраивать засады на дорогах. Будь у него в руках не неуклюжий двухзарядный обрез, а «Макаров» или «Калашников», он положил бы всех в два счета. Да, он перепугался, когда промахнулся, и понял, что безоружен. Он побежал потому, что в бегущего труднее попасть, а сунься Мишка тогда к пистолетам — пуля бы досталась ему раньше. Нет, он просто не рассчитывал, что ты догонишь его этой пулей. Та, что попала ему в шею, достала его случайно — ты ведь целился в спину, а пистолет бросило вверх. А вторая попала потому, что он уже умирал и замедлил на секунду шаг, перед тем как упасть… ты вел себя молодцом, так, как, тебя учила мать. Она была бы довольна тобой и тем, что ее посмертный подарок тебе пригодился. «Так и надо, пусть не лезут!» — сказала бы она. — Нашел кого жалеть — подонков! Смерть им! Кто их тащил сюда, на дорогу? Легкого хлеба захотели? Романтики? Робингуды? Не они ли уже ограбили машину в Сосновке, на двадцать третьем километре? Не они ли избили и ограбили кооператора? А уж то, что из-за них Люська удавилась, ты забыл, конечно? Да, они ее не насиловали, не мучили — хотя кто теперь об этом расскажет? Но даже если так, не они ли подвернулись ей в тот момент, когда у нее была душа в смятении, когда ей хотелось отомстить за равнодушие? А утром, когда она поняла всю гадость и низость своей мести, ее убил стыд… Ты тоже виноват, да! Ты пожалел ее, ты показал ей, что она еще не пропала, что она не шлюха и пьяница, а женщина. Ты почти неделю считал ее своей женой, относился к ней, как к жене, и вселил в ее сердце надежду на то, что у нее все устроится… Ты ошибся, ты не побежал за ней, но ты — мужчина, и эта ошибка имеет оправдание.