Весь мир театр - Борис Акунин

Что может быть нелепее трюка с гадюкой? Жорж оказался рядом с Элизой и один из всех не растерялся, потому что это он и засунул змею в корзину. В среднеазиатской степи Девяткин, вероятно, научился обращаться с пресмыкающимися — демоническому поручику подобное hobby было бы к лицу. (Не будем забывать, что Девяткин хранил склянку с ядом кобры, которым смазал острие рапиры.) Он знал, что укус сентябрьской гадюки особенной опасности не представляет, и нарочно подставил руку. Рассчитывал вызвать у Прекрасной Дамы горячую благодарность, которая затем перерастет в любовь. Благодарность-то Жорж вызвал, но ему было невдомек, что у женщин благодарность и любовь проходят по разным ведомствам.

Одновременно с этим разочарованием случилось еще одно, артистическое. Девяткин не получил роли Лопахина, на которую так надеялся. Она досталась Ипполиту Смарагдову. Сраженный неблагодарностью Штерна, своего боготворимого учителя, ассистент взбунтовался — как некогда другой помощник, ангел Сатана, восстал на Учителя Предвечного. Со всякой личностью маниакального склада, балансирующей на грани помешательства, может произойти переход в иное качество. Нечто щелкнет в мозгу, возникнет и оформится некая idee fixe, которая ослепит своей мнимой неопровержимостью, завладеет сознанием — и всё, обратной дороги нет.

Для Жоржа подобным озарением стала бредовая идея об одиннадцати единицах и одной девятке. Видимо, она возникла внезапно, в момент тотального отчаяния, и заворожила Девяткина своим блеском. И все же поначалу он был еще готов пощадить мир, не разрушать его. В первой записи сказано: «Одумайтесь!»

Будущий бенефициант давал миру-театру такую возможность. Он убил Смарагдова, который мало того, что «украл» роль, но еще и нагло, вызывающе волочился за Элизой. Расчет Девяткина был очевиден и поначалу вроде бы подтвердился. Режиссер поручил своему помощнику вести роль Лопахина на репетициях, пока Смарагдову не будет найдена достойная замена. Можно не сомневаться: если б Штерн, как собирался, пригласил знаменитость со стороны — Леонидова или еще кого-то, российский театр постигла бы новая утрата. Прямо накануне премьеры с Лопахиным произошло бы несчастье, и пришлось бы выпускать на сцену Девяткина. Но появился Фандорин со своей японской драмой, и план, составленный с инженерной тщательностью, рухнул.

Когда же ассистенту сделалось ясно, что на взаимность Элизы надеяться нечего, он всецело отдался своей апокалипсической идее. В последующих записях, которые появлялись по мере календарного прибавления новой «единицы», никаких «одумайтесь» уже нет. Приговор был вынесен и конфирмован. Мир-театр взлетит на воздух, а Элиза, не ставшая земной невестой, будет Невестой Небесной.

Невеста же до свадьбы должна сохранять непорочность. Поэтому тех, кого «жених» подозревал в посягательстве на ее целомудрие, он истреблял.

Так погиб юный дурачок Лимбах. Пропуск на актерский этаж корнет, конечно, получил от помощника режиссера. Мальчишке наверняка ужасно понравилась идея дожидаться Элизу в ее собственной уборной — чтобы поздравить с премьерой тет-а-тет…

Мизансцена была обставлена искусно. Известно, что маниакальные личности, находящиеся во власти сверхидеи, могут проявлять недюжинную изобретательность. Удар ножом поперек живота должен был напомнить об угрозе гусара совершить харакири. На случай, если номер не пройдет (а к тому времени Девяткин уже знал, что Фандорин занимается расследованием и что человек это опытный), преступник принял меры предосторожности. Во-первых, обзавелся рассекухой — оружием московских бандитов. Во-вторых, написал кровью на двери буквы «Ли». Этот трюк был хитроумен, и он достиг цели. В случае, если следователь или Фандорин не поверят в «харакири», можно будет подсказать иную разгадку оборванного имени — что Девяткин очень ловко и исполнил. Будто бы случайно навел разговор на прошлое Мистера Свиста, а перед тем как прозвучит подлинная фамилия бывшего полицейского — Липков, — маньяк немедленно отступил в тень. Он знал, что наживка будет проглочена.

Эрасту Петровичу было тягостно сознавать, сколько он совершил ошибок. Как долго позволял убийце водить себя за нос!

Досадней всего, что самая первая версия, наиболее очевидная, сразу вывела его на Девяткина. Но тот сумел выкрутиться и даже войти к Фандорину в доверие… Стыдно, как стыдно!

Изначальный просчет заключался в том, что отравление премьера Эраст Петрович счел хладнокровным, тщательно подготовленным убийством, а на самом деле это была акция художника, без колебаний поставившего на кон и свою собственную жизнь. Увы, Фандорин не догадался, что отравитель играл со Смарагдовым на равных, испытывал собственную судьбу. Строго говоря, это было не убийство, а поединок. Только бедный Ипполит об этом не знал — не знал, что, выбирая кубок, решает свою участь. Очень вероятно, что собутыльники чокнулись и оба выпили — «демонической личности» тоже хотелось испытать Рок, увериться в своей избранности.

Точно так же Девяткин решил поступить с вышедшим на след Фандориным — только посредством не вина, а отравленной шпаги. Какой режиссерской находкой Жоржу, должно быть, казались эффектные интермедии со смертельным исходом! Но всегдашняя удачливость не подвела Эраста Петровича. Охотник чуть сам не угодил в собственный капкан, однако сумел из него выкарабкаться — благодаря недюжинной находчивости и лжесвидетельству влюбленной в него Дуровой, которая (он не сомневался) его прикроет.

Этот рискованный эпизод не образумил «художника Зла». Болезненная идея бенефиса засела в его воспаленном мозгу слишком прочно. Легче было отказаться от веры в Рок. «Рок слеп, — помнится, сказал Девяткин. — Зряч только Художник!»

Он безусловно был весьма одаренным артистом. Штерн недооценивал этого «актера на третьи роли». Партию бестолкового, но благородного недотепы Жорж исполнил талантливо.

Операция в Сокольниках представляла для него немалую опасность. Вся тщательно выстроенная ложная версия могла рухнуть, если б Фандорин прижал Царя к стенке и вынудил к откровенному разговору. Вероятно, идя с Эрастом Петровичем по ночному парку, маньяк колебался — не надежней ли выстрелить в спину чересчур ретивому расследователю. Однако чутье подсказало махинатору, что лучше этого не делать. Сама походка Фандорина (тигриная поступь изготовившегося к действию синоби) свидетельствовала, что такого человека застать врасплох невозможно.

Девяткин поступил хитрее. Он увел от дома «пинчеров», а сам вернулся подслушивать. Как только разговор с Царем повернул в нежелательную сторону, Жорж появился на сцене — опять-таки проявив полное бесстрашие перед лицом опасности. Уловка сработала. Эраст Петрович, как последний болван, ринулся через пол-Европы по фальшивому следу. Хорошо еще, в Америку не уплыл. Завтра, 12 ноября, прочитал бы в «Нью-Йорк таймс» о таинственном взрыве в московском театре…

Убивая Шустрова, еще одного настырного претендента на Невесту, Девяткин уже не слишком маскировался. Позволил себе неосторожное художество — расписал горло соперника одиннадцатью единицами. Но даже с этой подсказкой Фандорин не сумел вовремя разгадать замысел преступника и предотвратить психопатический «бенефис». Из-за конфликта между разумом и чувствами Эраст Петрович чуть было не дал труппе, молекуле человечества, погибнуть.

Перечитывая «Откровение Иоанна Богослова», Фандорин часто задерживался глазами на строчке, где говорится о том, как «содрогнутся стерегущие дом». Думал: те, кто стерегут дом, не имеют права дрожать. Они должны быть тверды, смотреть в оба и вовремя предотвращать опасность. Это их миссия, Путь, смысл существования. Всю свою жизнь он числил себя одним из этого воинства. И вот — содрогнулся, проявил слабость. В доме, который он взялся стеречь, едва не грянул апокалипсис.

«Довольно содрогаться, — сказал себе Эраст Петрович, когда больного увезли санитары, а истерическое напряжение в зале немного разрядилось. — Я зрелый человек, я мужчина. Хватит ребячиться».

Он опустился в кресло рядом с Элизой, которая одна из всех не кричала, не размахивала руками, не ужасалась, а просто сидела, тускло глядя перед собой.

— Всё, к-кошмар окончен. Химера рассеялась. У меня предложение. — Он взял ее за холодные вялые пальцы. — Давайте не играть в жизнь, а жить.

Концовки она, кажется, не услышала.

— Окончен? — повторила Элиза и покачала головой. — Только не для меня. Мой личный кошмар никуда не делся.

— Вы о бывшем муже? О хане Альтаирском? Это ведь его вы называете «Чингиз-ханом»?

Она вскинулась. Посмотрела на него с ужасом.

— Господи, Эраст Петрович, вы обещали забыть… Это мой психоз, вы сами сказали… Я вовсе не то имела в виду…

— То, то. Вы вбили себе в г-голову, что Смарагдова, Лимбаха и Шустрова умертвил ваш бывший муж, из ревности. Их всех действительно убили. Но сделал это не хан Альтаирский, а Девяткин. Он больше не опасен. Успокойтесь.