Богиня песков - Екатерина Смирнова

Они уселись за стол.

– Почему вы такие странные? – спросила Этте, прикусывая кусок мяса блестящими зубами. Верный с восхищением посмотрел на нее.

Поэт насупился. Смотри ты, его тоже прихватило, подумал дорогой друг. А я уж подумал…

– Мы носим и мужские калли, и женские покрывала и принимаем в дар любую одежду, которой одаряют нас добрые люди, потому что если тебе отдали ненужное, ты должен сделать это нужным – вежливо ответил косматый человек. – Мы не меняем наших привычек и спим на голой земле в знак смирения, ведь богиня не признана и гонима, а ее последователи – вне закона. Не отринув себя, не поймешь истину, и мы делаем дела, о которых часто вовсе не можем рассказать, и стараемся тем искоренить злое и неправедное. Мы не должны слишком гордиться, ведь мы – только те, кто несет слово богини и ее Закон. Мы кричим ее слово на площадях, указываем место дуракам, помогаем тем, кто нуждается в помощи, и…

– И у вас нет имен? – встрял Этин, обрывая течение гордых слов.

– Почему нет, маленький? – верный весело потрепал его по голове. – Есть. Мы же сами по себе. Богиня не неволит нас.

– А магов вы к себе берете?

Верный задумался.

– Вообще-то нет… Маги не летают. Но мы закончили наши дела здесь идем к самой богине, в Айд. Там сейчас гораздо безопаснее. Она сейчас учит всех – и своих девушек-учениц, и даже взрослых мужчин, не успевших получить имя из-за императорской охоты, а еще в ее лагере живет, помогая войску советами, великий сказитель Сэхра. Лучшего учителя не найти во всем мире.

Этин повернулся к матери и задумчиво почесал в затылке.

– Я беру моих братьев и иду с ними.

– Что? – опешила Этте. – Ты думаешь, что ты можешь вот так просто взять и уйти?..

Мальчики закивали головами. Поэт знал законы, и сам он уходил к учителю так же, но при подобном присутствовал впервые: под ложечкой появилось неприятное ощущение. Наверняка эта решительная женщина страшна в гневе, а как она танцует, он рассмотрел хорошо. Сейчас будет такое…

«Такого» не случилось. Этте просто жалобно всхлипнула и уронила голову на руки. В оцепенении он слушал ее плач и понимал, что просто так ничего не случается. Он сам не считал себя сиротой, покуда жил не в башне, и для него день прихода учителя был праздником – но для тех людей, которые его когда-то любили…

– Куда я вас отпущу! Я убью за вас кого угодно, но это…

– А где мы будем учиться, мама? – возразил кто-то из братьев постарше. – Где мы теперь будем учиться? Камень нам всего не расскажет.

– Да, и биться не научит… А так мы и вовсе пропадем. Мы уже три года живем, не зажигая света, и ловим стрекоз на заре, как бездомные. Воровать я тоже не хочу. А если мы будем выступать с тобой на улице, рано или поздно нас схватят. Раньше это было возможно, но теперь солдаты приходят наводить порядок, и даже здесь, на берегу…

– Он прав – подтвердил верный. – Времена становятся опасны.

Этин кивнул и засмеялся, щуря глаза.

– Но ведь вы мои помощники! – с новой силой заплакала Этте. – Как я буду танцевать без вас?

– Это судьба, прекрасная… – покачал головой дорогой друг и обнял ее за плечи. – Не противьтесь ей. Вы понимаете, что скоро за вами тоже прибегут бравые стражники, а этих молодцов ждет великая судьба. Камни катятся. Я бы посоветовал вам отправить их в это путешествие немедленно – пока вы их не потеряли.

– Но вы все недавно получили имя… – прошептала Этте. – Кто останется со мной, когда все это закончится? Младший, которого я еще кормлю грудью? Ким, который болен? Бабушка? Амар?

Старик попытался придвинуть ее к себе поближе, но она мягко отвела его руки: нет-нет. И не ты. Только не ты. Хватит.

– В том-то и дело, мама! – мальчик обернулся к верному. – Мама может меня отпустить, и она меня отпустит. Это законно. Не все же прятаться по подземельям. Я не хочу.

– Но вы не сможете себя прокормить! Кто будет вас кормить в дороге?

Верный молча вытащил из-за пазухи горсть монет, которую отсыпал ему дорогой друг, и показал ей.

– Он все равно уйдет. Это гордость магов, Этте. Это происходит рано или поздно. Ради вашего драгоценного груза мы можем взять эти деньги, сбросить обычный облик, одеться, как крестьяне, и двигаться как можно быстрее. Мы не опозорим этим себя, поверьте. Кто жаловался бы, доставив богине пятерых превосходных учеников?.. Ну как, маленький, что ты там решил? Времени мало.

– Я хочу с вами, повторил Этин, наклонив рыжую голову. – Я хочу, и со мной четверо моих братьев. Ким придет позже. А Амар останется дома. Его любит бабушка. Он маленький и поет лучше всех. Иди, взрослый человек, умывайся. Наши вещи – при нас.

Этте только кивнула.

Иду – сказал верный. – Иду.

41

Возвращаясь из погребка, они молчали. Веселые люди сновали по улицам, не разделяя их грусти, и поэт чувствовал себя кем угодно, только не человеком.

За то время, пока он не жил, но и не умирал, что-то открылось в нем – каждая жизнь была равна каждой. Он понимал, что он мог бы быть кем угодно – крысой, многоножкой, большой одноногой пустынной птицей с жесткими перьями, однокрылкой в потоке ветра, личинкой и стрекозой над ручьем, примерившейся схватить крысенка, и самим крысенком в высоких камышах. Но сейчас все эти существа в его представлении были разумнее людей, особенно крысы.

– Они изучают людей – бормотал он вслух. – Все звери изучают людей. Крысы тоже.

– Совершенно верно – неожиданно откликнулся друг. – Я вас понимаю. Когда я жил при дворе, мне было так тяжело, что я чувствовал себя…

– Крысой? – ахнул поэт.

– Нет, что вы. Человековедом. Я от скуки и тоски начал изучать людей, как будто сам я – не человек, а другое существо. И додумался до того, чего люди обычно не понимают…

Пока они поднимались в гору, поэт слушал его и понимал, за что дорогого друга изгнали в эту глушь. Знаток людей, говорил старик, в какой-то степени пытается мысленно представить себе общество, которое может стать совершенным. Он видит его, как целую ткань, нервущийся лоскут.

– …Очевидно, это усложняет работу ученого, потому что он непрерывно пытается увидеть картину в целом, исследуя для этого ее мелкие части – увлеченно объяснял дорогой друг. – Эти части общественного устройства, такого, как брак или вера в богов, помогают… связывают между собой людей внутри любой культуры. У них есть конечные связи, а я считал, что конечная из них – милосердие.

Поэт вспомнил танец рыбаков.

– Так вот… – друг прокашлялся, продолжая вещать в духе лучших имперских ораторов. – Если мы поглотили в свое время три разных культуры, то и они поглотили нас! После великой войны ни одна часть империи не развивалась быстрее прочих. Слияние шло ровно и мирно. Ни у кого не было преимущества. И милосердия к побежденным – не было.

Он поднялся со стула – вскочить не давала больная нога – и, хромая, зашагал по комнате, как, должно быть, когда-то ходили и он, и его учитель по тюремной камере: взад-вперед. Взад-вперед.

– Нам нужна новая кровь! Новая кровь, которая похоронит наши прежние дела и омолодит империю! Но откуда ей взяться? От моих соплеменников, погрязших в мелочах и забывших о величии основателей рода? От грязных кочевников?.. От дикарей в дождевых лесах, с которыми мы воюем уже вторую сотню лет и никак не можем стереть их с лица земли? Кто поможет нашему совершенному государству, нашему тройственному союзу? А? – он запыхался и опустился на прежнее место, чтобы перевести дух. – Только эти дети, только дети, которых сейчас могут воспитать эти дикари!

«К чему ругать все земные народы? Даже если бы люди жили за морем, за океаном»… – подумал поэт, слушая эту вдохновенную речь, и понял, что говорит вслух.

– Да! За океаном… – погрустнел дорогой друг. – Нет никого. Только птицы там, за океаном. Море кончается быстро, затем – порубежные острова, и начинается бескрайнее пространство. Когда я был молод, я тоже мечтал, как вы: «За океан! За океан!» – а кое-кто видел великолепные сны, в которых люди летали, как птицы… И показывал живые картины, утомляясь и впадая в экстаз… Но теперь это невозможно. Какой корабль доплывет за океан?..

– Разве что кто-нибудь вырастит новое поколение корабельных магов – попытался пошутить поэт. Не шутилось.

Этот разговор не оставил бы никаких последствий, если бы несколько дней спустя вечером, за ужином, дорогой друг не спросил его:

– А ты всегда помнишь, кто ты?

Поэт не сразу понял, о чем речь, а когда понял, кивнул. Все равно деваться было некуда: либо дорогой друг будет бесконечно задавать свои вопросы, либо эти вопросы будут приходить сами по себе. Второе гораздо хуже. А дорогой друг, видимо, преследует какую-то цель. Он волнуется так, как будто сам хочет такой же участи.

Бедный, бедный дорогой друг.

– А если ты забудешь, как тебя зовут? – продолжал интересоваться тот, сложив руки на коленях. Волнение все чаще прорывалось в нем, и последние две недели – особенно часто. Может быть, виной всему письма? Может быть, тому виной была плясунья, волшебная женщина с глубоким взглядом черных глаз? Но она ушла дальше по дороге, со своими тремя оставшимися детьми и их бабкой-наставницей, долго разговаривала с ним на прощанье – и уж, верно, именно она подарила ему тот кожаный амулет с голубым перышком…