Дорога дней - Хажак Месропович Гюльназарян

Мы, как обычно, занимались звеньями. Но эта система на его уроках совершенно теряла свой смысл, потому что старик Драмбян вообще не замечал не только звеньев, но и всего класса. На каждом уроке он кого-нибудь наказывал и ставил провинившегося в угол, как маленького. Провинившийся фактически становился его единственным учеником: Драмбян обращался только к нему, все объяснял только ему, а так как чаще всех в углу оказывались Чко, Шушик и еще несколько учеников, которые прекрасно учились по математике, то Драмбян приходил в хорошее настроение:

— То-то! Видишь, а ты говорил, не получится. Самое главное — здесь вместо минуса поставить плюс. Понял?

— Понял.

— Ну, повтори.

Объяснив наказанному новый урок, он вдруг замечал класс, изумлялся, потом, глядя на стоящего в углу ученика, говорил:

— А тебя кто тут поставил? Ну-ка, марш на место!

В те редкие дни, когда он никого не наказывал, Драмбян останавливал свой взгляд на ком-нибудь одном и объяснял урок только ему. Но он объяснял так интересно и мы так любили его слушать, что после урока у нас появлялось желание непременно поколотить коротышку Тача́та, который упорно называл Драмбяна не по фамилии, а просто — «Равенство».

Старика Драмбяна мы любили. И он нас любил.

Не жаловал только одного Асатура, и мне казалось, что мы полюбили Драмбяна именно за это. А не любил он его за то, что в те дни, когда случайно бывал наказан Асатур, урок никак не клеился.

Математика была слабым местом Асатура. По остальным предметам он учился хорошо и пользовался благосклонностью учителей, а на уроках математики терялся и бледнел, и Драмбян не мог втолковать ему даже самую простую задачу. В такие дни наш учитель особенно часто повторял:

— Ва, послушай-ка, товарищ, и это восьмой класс?..

Когда раздавался звонок, Драмбян чертил на доске крест и выходил из класса.

Перемена после урока математики, особенно в те дни, когда наказывали Асатура, была самой веселой.

Чко тут же после звонка мчался к доске, на ходу ладонью стирал с доски крест, оборачивался к нам и, удивительно похоже копируя Драмбяна, говорил:

— Ва, послушай-ка, товарищ, и это восьмой класс?.. Шахнабатян, в угол! — приказывал он.

Шушик в мгновение ока превращалась в Асатура и молча становилась в угол. Мы покатывались со смеху, а Чко объяснял Шушик — Асатуру, что один плюс один будет два. Шушик — Асатур, тупо уставившись на Чко, прибавляла один к одному и получала одиннадцать.

Настоящий Асатур бежал к доске на расправу, но Чко тем временем успевал с мрачным видом начертить на доске крест и выйти из класса.

АСАТУР — АРТИСТ, А Я УМЕЮ ТОЛЬКО ЛАЯТЬ

Трудно даже вообразить, сколько радости может доставить это темное полуподвальное помещение, которое так крепко связало нас, пионеров, невидимыми нитями. Это был наш клуб — место, где мы развлекались, мечтали.

В клубе была сцена, которая отделялась от зала простым синим занавесом.

На полках вдоль стен зала лежали музыкальные инструменты нашего духового оркестра, а на специально изготовленный деревянный помост водрузили огромный барабан. Музыкальные инструменты и особенно барабан — подарки завода-шефа — были предметом нашей гордости.

Почти все сборы мы проводили в клубе. Удивительные это были вечера! У дверей клуба стояли дежурные пионеры с остроконечными копьями. Попробуй-ка, пройди на сбор без галстука или с грязным воротником! Копья дежурных тут же скрещивались, и один из них говорил твердым голосом:

— Галстук!

После линейки начальник штаба рапортовал вожатому, потом все мы пели «Интернационал». Были у нас в клубе разные кружки, живая газета, духовой оркестр. Особенно увлекались все театральным кружком. Каждый из нас, от букашек-первоклашек до секретаря комсомольской ячейки нашей школы Парнака Банворяна, считал себя в душе истинным артистом. Иные пускались на всяческие хитрости, лишь бы заполучить роль. Но ролей в пьесе всегда было меньше, чем желающих сыграть их, а руководитель кружка Егинэ, которую я вовлек в эту работу (что и считал величайшей своей заслугой), была строга и беспристрастна в выборе.

Мы хотели поставить пьесу из жизни болгарских партизан. Каждый из нас мечтал о главной роли. Их было две: Петко, маленький мальчик, который помогает партизанам, и Борис, брат Петко, смелый и отважный партизан. Роль Петко досталась мальчишке-шестикласснику. Асатур Шахнабатян не сомневался в том, что он просто создан для роли Бориса.

Борис — руководитель, командир партизан. Он же, Асатур, — руководитель и командир школьников. И его пробуют.

Асатур декламирует свой отрывок громко, почти кричит, и к концу репетиции его голос срывается на хрип. Шушик — мать Звановых. Борис — Асатур должен обнять ее и поцеловать. Эту сцену он исполняет с подлинным мастерством… Но тем не менее Егинэ говорит:

— Нет.

Пробуют меня. Я почему-то вдруг начинаю странно растягивать слова.

— Нет, — снова говорит Егинэ.

Пробуют Чко. Удивительно, как здорово, как свободно он держится. Вот это Борис Званов! Только в сцене с матерью он снова становится Чко.

Деревянными шагами подходит к Шушик, в полуметре протягивает руки и, с опаской приблизив голову к ее лицу, хрипло мычит:

— М… мама.

Все смеются, и Егинэ улыбается.

— Не так, Лева, не так, — говорит она и показывает, как нужно.

Она обнимает, целует Шушик. Но если Егинэ это просто сделать, то для Чко так же немыслимо трудно, как составить план к стихотворению «Верблюд». Тем не менее Егинэ отдает эту роль именно ему.

С трудом скрывая досаду, Асатур соглашается на роль друга Бориса. А мне никакой роли не дали. Поставили за сценой имитировать лай собаки, лаять на хозяина, пришедшего арестовать Бориса. Что поделаешь, ни на что другое я не гожусь…

Шушик смеется, а Асатур, оживившись, бросает едко:

— Каждый