Се, творю - Вячеслав Рыбаков

Фомичев сидел слева от нее. Справа от нее расположился, конечно, сын, а сразу дальше – нынешние молодые: Журанков и Наташа. Фомичев слегка тушевался. Нынешняя его позиция совершенно никчемушно акцентировала тот факт, что его место среди этих людей разительно переменилось, и со вполне его устраивавшей периферии, где так удобно помалкивать и наблюдать, он вдруг переместился к центру. И все благодаря нечаянной встрече с отравленной Катериной. В глубине души он был уверен: таких случайностей не бывает, не случайность это, а промысел. Поразительно, каким странным образом у человека может завестись семья, думал он иногда, лежа в постели с открытыми глазами и бережно вслушиваясь в почти беззвучный сон жены; эта женщина так изменилась с момента их встречи, что, будь ему свойственно тщеславие, он ходил бы, постоянно спотыкаясь из-за того, что задран нос. Когда они встретились, она выглядела ухоженной; теперь она стала юной. Она стала смеяться взахлеб, беззаботно, как школьница. Она стала вести себя так размашисто, необдуманно, бестолково, будто вся ее огромная счастливая жизнь еще впереди. Он любил ее, как живое неопровержимое доказательство того, что способен улучшать мир, пусть и не для всех; он дня без нее не мог. Конечно, нельзя было упускать случай на столь законном основании побывать здесь, в Полудне, и свидеться со всеми, с кем месяцами не подворачивалось предлога встретиться. Уж хотя бы проснувшийся относительно недавно интерес ее бывшего мужа к делам космическим не находил рационального объяснения; во внезапную страсть матерого демократа к героическому покорению околоземного пространства Фомичев не мог поверить. А снимать надолго руку с пульса журанковских дел было просто недопустимо. Фомичев провернул эту поездку с легкостью. Но теперь сидел, как каменный, и с ужасом понимал, что не сможет ни единого вопроса задать ни Журанкову, ни Бабцеву, ни прямо, ни косвенно. Ни на миг не в силах заставить себя забыть, что ему обязательно надо что-то у них выяснять, выявлять, уяснять, он понимал, что, стоит ему начать делать это, он почувствует себя полным подонком и будет чувствовать себя подонком всю оставшуюся жизнь. Он приехал сюда как ее муж, приехал потому, что они любили друг друга, и оказалось – он не может применить это по работе. Как бы важна работа ни была. Не утратить уважения к себе и не потерять чувства единства, сродства, не поставить между собой и любимой женщиной непреодолимый барьер угрызений совести от того, что использовал ее, как отмычку, было, оказывается, важнее.

Бабцеву в ответе на одно из его писем невзначай обмолвился о близкой женитьбе сам Журанков. Бабцев сорвался с места, не размышляя. Перспектива окончательно остаться за бортом ужасала. Новая жена могла даже Катерину мало-помалу оттереть от сына; что уж говорить о нем, отчиме! Да и Журанков становился все более самодостаточным в окружении пустившей в его доме крепкие корни новой подруги и сына, которого он хитрым маневром бесповоротно сманил к себе, пообещав, как понимал Бабцев, непыльную и бесхлопотную ученую карьеру при богатом частном хозяине. Нельзя было их упускать. Нельзя. По всем статьям – и житейским, и деловым. И потом… Чертова Катерина. Ему хотелось увидеть, как она живет. Ему хотелось увидеть, как она. Ему хотелось ее увидеть. А получилось, что сейчас он смотрел больше на Вовку; тот был поразителен. Он повзрослел словно лет на пять. А поумнел на все десять. Странно было даже вспомнить, что это тот самый недоросль, шалопай, который каких-то три-четыре года назад так раздражающе громыхал стрелялками на компьютере. Куда что делось, откуда что взялось? Неужто и взаправду… Нет, неужто НАСТОЛЬКО взаправду русскому серьезности и ума может вогнать только казарма? Неужели Вовка там кого-то по-настоящему убил – о, конечно, отцы-командиры ему объяснили, что это враг! – и теперь из-за этого почувствовал себя таким полноценным? Чудовищный народ… Даже Вовкина приветливость не радовала, она казалась теперь совсем иной, чем прежде; тогда мальчишка был наивный, любому капустному листу радующийся домашний кролик, а нынче – снисходительно позволяющий себя погладить сытый снежный барс. Бабцев оказался не готов к такой перемене и не знал, как с пасынком себя вести. Парень стал совсем взрослым. Взрослые могут дружить, только если они единомышленники – а о каком единомыслии могла тут идти речь? Бабцев же, в конце концов, не был машиной для реального убийства выдуманных врагов!

Корховому о том, что выходит замуж, написала Наташа. И даже мягко заверила, что, если ему вдруг захочется приехать к ней на свадьбу, она будет страшно рада его видеть, потому что все равно, хоть они давно не виделись, продолжает числить его в друзьях. Наташе было совестно перед Корховым. При всей ее темпераментной взбалмошности, энергическом ее биении в человечьей гуще, в жизни ее водилось совсем не много близких мужчин, и Корховой был отнюдь не самым нелюбимым; если бы она не встретила Журанкова, она это знала твердо, она была бы с Корховым долго, может быть, даже до сих пор. Его беззащитность, ранимость и нескончаемые старания сделать себя лучше, чем он есть, кинули ее к нему так ненадолго лишь потому, что все эти качества присутствовали в Журанкове вдесятеро; а ей в ту пору именно такого самоутверждения не хватало, чтобы очнуться от изжитой себя к новой себе. Поэтому она до сих пор чувствовала себя перед Корховым виноватой. Это письмо и это неявное приглашение были, в сущности, очередной беспомощной попыткой попросить прощения. Корховой приехал, как царь в заштатную провинцию. Он, конечно, далек был от мысли, что этим приглашением она намекает на возможность возобновления близких отношений по тому, скажем, принципу, который он спьяну озвучил на их последней, уже такой давней, встрече: «душу мужу, тело мне»; но то, что она спустя столько времени явно к нему все же не равнодушна и в глубине души тоскует, для него стало ясно. А его к этому времени уже клюнул жареный успех. Ему уже ни к чему были золотоискательские труды, добыча по крохе, по крупице сведений о единственном полузабытом проекте, который то ли был, то ли нет – в самом деле, не сошелся же на орбитальном самолете свет клином. При минимальном усердии и максимальном воображении таких сюжетов можно было играючи накопать горы. И он копал. На одной климатической войне с аляскинским ХААРПом он ехал два месяца, пять серий, а ведь не показал ни единого документа. Он победил, и эпоха растерянности безвозвратно осталась в прошлом. Рейтинг его передачи не мог догнать, конечно, каких-нибудь реалити-шоу с матюгами, порнухой и мордобоем, но ведь от образовательной тематики никто в здравом уме и не станет этого требовать; среди научно-популярных мыльных опер работы Корхового котировались очень высоко. Сейчас он прибыл только, чтобы показать: он ни в ком здесь не нуждается, он, наконец, перестал зависеть от чужой дружбы, чужого расположения, чужого сочувствия. Вовку он панибратски хлопнул по плечу: мол, кто старое помянет… С Фомичевым, с которым он поразительным образом ни разу не встретился после того, как тогда в кафе впервые покривил перед другом душой, он обменялся рукопожатием так снисходительно, с такой рассеянной приветливостью, что тот всерьез заподозрил, будто старый приятель уже где-то принял, не дожидаясь начала торжеств.