Снег в августе - Пит Хэмилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стоя посреди всего этого запустения, покинутого даже самим Богом, Майкл против своей воли пустился в слезы.
Он плакал о рабби Хирше, о его разбитом лице, о его утратах, скитаниях и бесконечной печали. Он плакал о Лии Ярецки. Плакал о Сонни и Джимми. И о мистере Джи. Он плакал обо всех изможденных людях, которых он видел в роликах новостей, – о тех, чьи мертвые глаза смотрели в камеру из-за колючей проволоки. Плакал о своей маме, которая переплыла океан, чтобы сбежать от ненависти, и обнаружила, что ненависть шла за ней по следу, словно волк. Плакал об отце Хини и Чарли Сенаторе, которые отправились к своим диаспорам. Он плакал о людях, которые давным-давно приходили сюда, в это святое место, чтобы отпраздновать свое спасение и удачу, а затем им снова пришлось сниматься с места. И плакал о своем отце. Которого с балкона кинотеатра бросили прямо в снега Бельгии, а с собой он взял лишь память о вальсе на натертом до блеска полу Уэбстер-холла. Ох, папочка. Ох, папа. Мне так нужна твоя помощь.
Вдруг Майкл почувствовал, что ноги перестали его держать, прислонился к боковине одной из скамей, сполз на грязный пол, сел и продолжил плакать.
Пока не кончились все слезы.
А потом встал и собрал себя в кулак. В конце концов, ему предстояло сделать дело. Дело, которое, по его убеждению, по силам лишь ему одному. Завтра, как сядет солнце, начнется Шабес. А заодно и вечеринка Фрэнки Маккарти.
Он подошел к биме. Возвышение было спрятано под темно-лиловым покрывалом, оно было все в кусках штукатурки и пятнах от воды. Он снял покрывало и увидел деревянный помост, который рабби Хирш описал ему, лежа на больничной койке. В деревянную поверхность была утоплена железная рукоятка. Он поднял ее пальцами и потянул вверх. В помосте открылась дверца. Под нею в темноте обнаружилось сооружение, напоминающее раковину с краном и сливом. На полу этой раковины лежал поблескивающий деревянный ящик в форме гроба. Длиною фута в два. Завязанный грубой бечевкой. Майкл почувствовал мурашки на коже от благоговения и страха. «Это все правда, – сказал он вслух. – Правда». Ящик, который был когда-то в руках рабби Лёва, пережил столетия, беглецы и посыльные доставили его из Праги в Палестину и в конце концов – сюда, в это здание посреди Бруклина. И вот он лежит перед Майклом. Он взялся за перила бимы, чтобы не потерять равновесие, и нагнулся, чтобы поднять ящик. Для своих размеров он был тяжеловат, будто бы в эту опаленную деревянную коробку было напихано слишком много. Он положил ящик на край бимы.
И тут он понял, что веревка, скрепляющая половинки ящика, выглядит почти новой. Ящик веками лежал на пыльном чердаке, но в последние несколько лет его явно открывали. Под крышкой на гладких стенках ящика было пять-шесть грубых отметин, будто его пытались вскрыть отверткой или стамеской. В голове всплыл образ рабби Хирша. Нацисты уже маршируют по Праге, а тот открывает ящик и падает на колени в отчаянии: то, что он задумал, сделать не удастся. Майкл подумал – я должен молиться, и у меня все получится. Он развязал узлы. Потом стянул бечевку с ящика и на мгновенье остановился. Потом поднял крышку. Он был уверен, что оттуда пахнуло туманами Праги.
На полуоблезлом куске пурпурной парчи лежала серебряная ложка. Она местами потускнела и истерлась, но Майкл разглядел на стеблé надпись на иврите и почувствовал жутковатый холод, который, должно быть, испытал и рабби Лёв, получив ложку из рук императора Рудольфа. Возле ложки в глиняной коробочке лежал свернутый клочок пергамента. Шем. И то и другое на месте, подумал Майкл, точно так, как ему прошептал рабби Хирш. После долгих скитаний они нашли свое пристанище здесь. В этом заброшенном зале. В ожидании, что они пригодятся. В ожидании меня.
Майкл взял в руки ложку с длинным стеблóм и ощутил, что у него больше нет ни веса, ни формы – будто из тела куда-то пропали все кости. Массивная ложка весила, наверное, фунта три. Его руки дрожали от изумления. Он потер большим пальцем надпись на иврите и внезапно почувствовал связь с далеким прошлым. Я ровесник этого мира, подумал он. Ведь я видел многое. Ему хотелось молиться, говорить одновременно на тысяче языков, выразить это безымянное чувство связи с безымянным человеком, который сделал эту надпись в безвестном месте где-то за океаном. Он попытался вызвать в своем воображении лицо. Попробовал придумать имя. Ничего не получалось, и серебряная ложка дрожала в его руке. И он подумал – это ведь не человек написал. Эти буквы написал Бог.
Он взялся за ложку двумя руками, чтобы унять дрожь, и поднес ее, будто Святые Дары, к пустому ковчегу и потухшему неугасимому светильнику.
35
В этот долгий жаркий день Майкл еще девять раз сходил на холм к квакерскому кладбищу. Часа в два он забежал домой, чтобы мама убедилась, что с ним все в порядке. Съел на обед поджаренный сэндвич с сыром и запил его чаем со льдом. После того как она ушла, чтобы успеть перед работой еще раз осмотреть квартиру с садом в Сансет-парк, Майкл снова отправился на холм. Когда он принес в синагогу на Келли-стрит последнюю порцию земли, уже успело стемнеть.
Он высыпáл порции земли в длинное плоское корыто и утрамбовывал голыми руками. После того как Майкл вывалил в корыто содержимое последней сумки, он плюхнулся на пыльную скамью. Майкл так устал, что ему казалось, будто он находится под водой. Надо вздремнуть, подумал он. Хотя бы часок, прямо тут, на скамье. Надо отдохнуть. Ну, хоть десять минут. Пять. Однако он представил себе, чтó будет, если он проспит до рассвета, – мама впадет в панику, полицейские начнут его искать по всей округе. Этого допустить было нельзя. Нет. Он встал и похлопал себя по щекам, чтобы очнуться, и подумал о распухшем от ударов, словно воздушный шар, лице рабби Хирша. Нет – сегодня я должен спать дома. Я должен быть полон сил.
В верхней церкви теперь было совсем темно, ее пространство освещал лишь свет луны. Он посмотрел на шем, свернувшийся в ожидании в глиняной коробочке. Спрятанная ложка лежала под скамьей. Все готово, подумал он, даже я готов. Но пора было идти домой. В конце концов, сегодня все еще четверг. У него остается еще один день на то, чтобы сделать это. Один день до вечеринки в честь Фрэнки Маккарти. И до Шабеса.
Придя домой, он полежал в ванне и вычистил грязь из-под ногтей. Спать он отправился до того, как мама вернулась с работы, и, несмотря на неумолимую липкую жару, быстро заснул, и без всяких сновидений.
Когда он проснулся утром в пятницу, кровать была вязкой от пота. С кухни доносились звуки радио и голос мамы, подпевавшей квартету «Инк Спотс» – они пели песню «Цыганка». Он натянул белые бейсбольные штаны, как ему сказал рабби Хирш, а также белые носки и кеды и белую фуфайку. Но он чувствовал себя странно, как-то мечтательно. Знакомый голос мамы наводил его на мысли о том, что ничего из произошедшего в последнее время в действительности не было. Голос звучал точно так же, как звучал по утрам до того, как Фрэнки Маккарти вошел с заснеженной улицы в лавку мистера Джи. И все остальное было прежним: его стул, письменный стол, набитый комиксами шкаф, окно, открытое на пожарную лестницу.
