Содержантка - Кейт Фернивалл

— Это для воров в законе, — сообщил он. — Отдаю их вашей кодле в общак.

Воры удовлетворенно закивали.

— Подтвердить кто-нибудь может? — спросил кто-то.

— Я могу, — сказал Игорь и вышел вперед, готовый дать отпор сомневающимся. — Он все чисто сработал, как настоящий домушник.

— Хорошо.

— А он вообще на киче парился?

— Может, он из лагерных? На Колыме был?

— Или на Беломорканале?

— Кто еще за него скажет?

Алексей сказал сам за себя:

— Братья, я такой же вор, как вы. Здесь я, потому что Максим Вощинский велел меня привести сюда сегодня. Сам он сейчас болен и в кровати отлеживается. Он скажет за меня.

— Сказать должны двое.

— Я за него скажу, — подал голос Игорь. — Если наш пахан за него говорит, я тоже скажу.

Этого оказалось достаточно. Господи Боже, он стал вором. Ему еще придется постараться, чтобы стать среди них своим и заручиться их доверием, но при поддержке Максима можно считать, что двери в преступный мир для него открыты. Из разговора с Максимом он узнал, что воры в законе есть везде, в каждом российском городе, и особенно их много в тюрьмах. Все они подчиняются своим строгим законам и имеют собственную систему наказаний. Кто-то называл их русской мафией, но в действительности у них было мало общего с этой итальянской организацией: они не признавали единого, стоящего над всеми босса, все были равны по положению, и им было запрещено иметь собственные семьи. Воровская братия была их единственной семьей. На сходках принимались важные решения и улаживались споры. Воровской суд был столь же строгим, сколь и беспощадным. Паханы занимали более высокое положение по сравнению с рядовыми преступниками, и с их словом считались. Максим был паханом.

Алексей молился Богу, чтобы имени Максима (хоть он и не мог сейчас встать с постели) оказалось достаточно. Странно, но он не ощущал страха, хоть и понимал, что должен был: он солгал ворам, что сидел в тюрьме, и за это ему грозило суровое наказание. Но эти люди сильно напоминали ему молодых новобранцев, которыми он командовал в армейском тренировочном лагере в Японии, с той лишь разницей, что здесь они собирались в преступные банды, а не в боевые отряды. Они так же подпитывались смелостью друг друга. Их смелость была такой же красной и хмельной, как вино в бутылках на этом складе. И все же, когда Алексей смотрел в их лица и на изуродованные торсы, его охватывало чувство, что перед ним — калеки. Все эти люди были неполноценны, как внутри, так и снаружи.

— А где те, кто руководит этими бандами? — поинтересовался он у Максима.

— В тюрьмах, конечно. В лагерях. Для этого и нужны общаки.

— За эти деньги им покупается свобода?

— Иногда. Но чаще мы покупаем братьям еду и одежду. Бывает, передаем деньги за решетку для взяток. Понимаешь, Алексей, для вора тюрьма — родной дом, там он господин. Большинство наших парятся за решеткой, потому что каждый новый срок им гордости прибавляет. Каждая ходка отмечается новой наколкой.

— Но по ним же ничего нельзя понять.

Максим усмехнулся.

— Тебе — может быть. Для меня это открытая книга.

Алексей задумался. Этот человек заинтересовал его. Как он жил?

Какие преступления совершил? Лежавший на широкой кровати Максим, словно прочитав мысли своего юного друга, перекатился на бок и стал аккуратно расстегивать пуговицы на пижаме. Обнажил широкую мощную грудь с ребрами, как у быка, и безволосой вялой кожей немолодого человека.

Алексей удивленно покачал головой.

— Впечатляет.

В самом центре на груди Максима было искусно вытатуировано большое красивое распятие.

— Вот это видишь? — Мужчина ткнул твердым пальцем себе между ключицами в узор, окаймлявший распятие. — Видишь эту корону? Это означает, что я пахан, главный в нашей кодле. Без меня они — ничто. С моим словом считаются.

Он закатил один из рукавов, и Алексей изумленно склонился над обнажившейся рукой. От плеча до кисти вся кожа пахана была покрыта татуировками. Храм с луковичными куполами и Богородица, обтянутые колючей проволокой и обнесенные решеткой, на бицепсе — оскалившийся череп, на локте — паутина, оплетающая раскинувшего крылья орла.

Максим внимательно наблюдал за лицом Алексея. Он увидел, какой огонь загорелся в нем.

— Каждая из них имеет скрытый смысл, — тоном искусителя прошептал он. — Посмотри на мои наколки, и ты узнаешь обо мне все. Бог тоже поставил клеймо на первого в истории убийцу, прежде чем отправил в изгнание. Каинова печать. — Он застегнул пижаму и опустил рукав. — Клеймо указывает, что ты преступник, изгой. Скажи мне, Алексей Серов, а ты такой?

Боль была несильной, хотя и ощутимой. Татуировщик оказался лысым мужчиной с гладким безволосым лицом. У внешнего уголка одного его глаза была вытатуирована слеза. Это явно был мастер, который любил свою работу. Готовясь приняться за грудь Алексея, он улыбался и без устали насвистывал один и тот же мотив из Пятой симфонии Бетховена.

Закурив, Алексей произнес:

— Надеюсь, заражения крови я не получу?

— Иногда и такое бывает, — осклабился татуировщик. — Некоторые даже умирают.

Алексей выпустил ему в лицо струю дыма.

— Только не на этот раз, — сказал он, расстегнув рубашку.

— Не кури, пожалуйста.

— Я хочу курить. Кто мне запретит?

— Грудь должна быть неподвижной, как камень.

— Черт! — Алексей затушил сигарету.

Люди в винном складе посмеивались, видя его волнение. Один из воров, жилистый двадцатилетний паренье лицом, изрытым оспинами, взял с полки бутылку вина. Рукавом он стер с нее пыль, вытащил пробку с помощью штопора, болтавшегося на цепочке у двери, и протянул Алексею.

— Держи, малютка. Выпей.

— Спасибо. Может, после этого ты красивей покажешься.

Молодой человек рассмеялся.

— Куда уж красивее? — Он расшнуровал ботинок, сбросил его с ноги и снял носок. — Смотри, кореш. Нравится?

На его ступне был изображен кот. Вернее, улыбающаяся кошачья морда в широкополой шляпе, с большим бантом под подбородком и с полосатой шерстью.

Алексей рассмеялся.

— И что это значит? То, что у тебя ноги воняют, как кошачья моча?

Вор подтолкнул локоть татуировщика, и игла впилась глубже. Алексей и глазом не моргнул, но вино принял.

— Это означает, что я хитрый. — Вор прищурился, — Хитрый, как кот. Я крыс по запаху чую.

— Ха, крысиный запах ты скорее…

— Хватит базарить! — Игла впивалась в кожу, как трудолюбивая оса. — Не шевелись.

У татуировщика на фалангах пальцев были наколоты буквы и цифры, совершенно бессмысленные для того, кто не знал кода. Изо рта у него сильно разило пивом. Алексей не выдержал и отвернулся. Он закрыл глаза, и неожиданные образы представились его внутреннему взору. Причина их появления лежала на кончике острой иглы, в обжигающей боли на груди. Он вдруг вспомнил другой день, когда ему приходилось испытывать подобную боль. Тогда ему было двенадцать, и то был последний день, который он провел в Ленинграде. Его мать, графиня Серова, увозила его в Китай. Прочь от бед, которые несли с собой большевики. В тот день Йене пришел попрощаться с ним. Он пожал Алексею руку, как взрослому, и попросил заботиться о матери. «Я горжусь тобой», — сказал тогда Йене. Алексей вспомнил тоску в его зеленых глазах. Вспомнил, как солнце горело в его волосах, когда он скакал прочь на своем коне. Вспомнил острую боль у себя в груди. Не на коже, а где-то глубоко внутри.

Лида однажды сказала ему: «Твоя, Алексей, беда в том, что ты страшно заносчив».

Посмотри на меня сейчас, Лида. Какая уж теперь заносчивость, верно? Я в тряпье, среди банды воров, мою кожу колют грязными иглами. Это для тебя достаточно скромно? А если они узнают, что я обманул их и на самом деле не был в Тровицком лагере, в этой игле окажется кислота. Или ее заменит нож.

— Посмотрите на него, — произнес шипящий голос. — Да он никак заснул.

— Ага. Показывает, что он тоже не пальцем деланный.

— Скучно, мол, ему.

— Гордый, ублюдок. Какого черта он Максиму понадобился?

Алексей открыл глаза, посмотрел на лица, поднес бутылку к губам и сделал долгий глоток.

Чан был с ней нежен. Таким нежным Лида его не помнила. Он как будто боялся, что она сломается в его руках. Или он привык иметь дело с хрупкими китайскими орхидеями, которые требовали особенной осторожности? Она слышала свои стоны. Пыталась заглушить их, но не могла, потому что ей хотелось, чтобы он разорвал ее на части и снова сложил так, чтобы она слилась с ним, телом и душой.

Но когда он ласкал ее, гладил, целовал ее грудь, исследовал ее обнаженное тело, как знакомую территорию, которую хотел снова хорошенько запомнить, она почувствовала: что-то внутри нее перестало подчиняться ее воле. Она задрожала. Как будто все, что было в ней плохого, начало выходить из нее, через каждую косточку, через каждую пору. Боль, страх, злость, неумеренные желания. Все это лилось из нее потоком.