Содержантка - Кейт Фернивалл

— Ничего со мной не случится. По крайней мере по его вине.

В комнату тонкой струйкой начала вливаться тишина, ручеек, разделивший их, и они замерли, ожидая, кто первой перешагнет через него.

— А представь себе на секундочку, — торопливо зашептала Елена, — что этот твой советский поклонник, этот Малофеев, все знает про тебя и про твоего китайского друга. Поэтому и пришел к тебе вчера с едой вместо информации о твоем отце. Он ревнует. Ему не нравится, что ты не с ним, а с другим мужчиной встречаешься. Может, поэтому он и не помог тебе. Маленькая моя, ты ведь не сможешь удержать рядом с собой обоих. Выбирай: либо отец, либо китаец.

Лида поднялась. Не произнеся больше ни слова, она легла на кровать, сжалась и натянула на голову влажное покрывало. Подступившие к глазам слезы душили ее, но она отбросила слова Елены в темную даль, откуда их нельзя было вернуть, и наполнила свой разум воспоминаниями о часах, проведенных в комнате с распятием на стене. Она вспоминала каждую секунду. Каждый отдельный миг она подносила к свету, любовалась им, начищала его, заставляла сверкать.

39

Йене заметил, что у него начинают рассеиваться мысли. Ему все чаще стали сниться кошмары. Они нарушали привычный уклад, откалывали от сна кусочек за кусочком. Он потерял покой, часами ходил по рабочей комнате, думая о том, что чем ближе становится выполнение поставленной передним задачи, в которой он находил успокоение вот уже несколько месяцев, тем тяжелее на сердце.

Когда он только попал в эту тюрьму, все было иначе. Тогда он чувствовал себя так, будто воплотилась в жизнь его самая заветная мечта. У него была работа. Настоящая работа. Разработка механических конструкций и приборов, то, чему он был обучен, чем занимался всю жизнь и чего ему не хватало, как тонущему не хватает воздуха. Бывало, он просыпался по утрам, совершенно уверенный в том, что наконец умер, бросился на острую лопату посреди ледяных просторов трудового лагеря и его забрали на небеса. Впереди его ждал день с карандашами, чертежами и циркулями вместо продирающего до костей холода, лопат и голодного воя кишок. Даже сейчас каждый день, открывая глаза, он не верил, что ему могло так повезти.

В лагере было плохо. Просто плохо. Он не позволял своему разуму давать другие оценки. Двенадцать лет прошли в плохом месте, но теперь это закончилось. Больше вспоминать о том времени он не хотел, по крайней мере сознательно. Но и обманывать себя не мог. Он знал, что где-то там, в глубине, в нем все еще сидит, скрутившись черными кольцами, то, что пробуждается по ночам. Поэтому ему снились кошмары. Ну и черт с ними! Подумаешь! Что такое плохие сны для человека, прошедшего трудовой лагерь? Он стал относиться к ним, как к пустяковому неудобству.

С того дня, когда он узнал, что дочь разыскивает его, мысли о Валентине и Лиде не давали покоя, пробуждали в нем такие переживания, с которыми он уже давно не помнил, как управляться. Особенно сейчас, когда рядом была Ольга. Он остановился. Здесь, в этом безопасном и уютном раю, он заново учился жить. Открывал для себя вещи, которые нужно ценить. Работа. Тепло. Пища. И любовь? Да, даже это. Такая любовь, которая очень сильно отличалась от того, что он знал раньше, и все же это была любовь. Раньше он думал, что это чувство навсегда ушло из его сердца, но оно стало возвращаться к нему через крошечные трещинки в той раковине, которую он выстроил вокруг себя. Он улыбался, потому что узнал от Ольги, что улыбка посылает в разум определенный набор химических веществ, которые каким-то чудесным образом заставляют человека чувствовать себя лучше. Она объяснила ему, что чем больше ты улыбаешься, тем больше тебе хочется улыбаться. Поэтому он стал улыбаться каждый день, и мускулы рта, которые от долгого бездействия затвердели и потеряли подвижность, вновь начали оживать и становиться эластичными.

Ольга была ученым, и она многому его научила. Но не только как химик… Просто как человек, как личность. Она научила его снова чувствовать себя частью сообщества людей. Ему было неприятно на душе, оттого что он ничего не мог дать ей взамен такого, что хоть как-то заполнило бы черную трещину в ее душе, которая возникла после разлуки с дочерью, оставшейся на свинцовом руднике.

— Йене, я каждую ночь молюсь, — сказала она ему однажды, когда они работали вместе. — Молюсь о том, чтобы моя девочка погибла в каком-нибудь обвале. Там они часто происходят. Тонны скальных пород обрушиваются с грохотом проходящего по туннелю поезда. Гух, и все кончено. Какая-то секунда. Но потом я проклинаю себя. Какая мать может желать своей дочери такого?

Он быстро погладил ее по руке.

— Та, которая любит ее.

На расстеленный передними чертеж упала ее слеза, и, прежде чем это заметил кто-то из охранников, он смахнул ее. Маленькая капелька соленой жидкости согрела его кожу, показалась ему чем- то настолько ценным, что он не стал вытирать ее, а позволил высохнуть. Сначала их с Ольгой дороги пересекались лишь изредка, хотя они и видели друг друга в тюремном дворе во время получасовых прогулок утром и вечером, куда их в обязательном порядке выводили в любую погоду. Но по мере продвижения проекта они начали все чаще сталкиваться по работе, иногда это случалось по три-четыре раза в месяц. А теперь, когда они бывали в ангаре каждый день, он вновь стал чувствовать то, чего не ощущал уже много лет, — предвкушение.

В лагерях он жил мгновением, потому что это был единственный способ существования. Там нельзя было думать о завтрашнем дне. Никогда. Это было главным правилом. Теперь же он позволял себе такую роскошь — заглядывать в будущее. Это было новое ощущение. Он думал, что уже не вспомнит, как это делается. Чтобы позволить себе дожидаться чего-то, требовалось совсем немного смелости. Но такая мелочь, как ожидание встречи с другом в темном грузовике, была приятна.

Однако теперь он утратил власть над своими мыслями. Поэтому, когда дверь в его рабочую комнату громко распахнулась, он даже почувствовал облегчение.

— А, товарищ Бабицкий, прошу вас, входите.

Охранник подошел к столу, поскрипывая сапогами, и осторожно положил на стол несколько рулонов чертежей. Охранник был рослым и крепким, но неуклюжим мужчиной. Довольно симпатичным, с густыми светлыми волосами, но вид у него был такой, словно он постоянно не понимал, что от него требуется. Он появился в тюрьме недавно, и Йене был рад видеть, что он еще не сумел преодолеть своего рода благоговейный страх перед собранием ученых.

— От кого на этот раз?

— Из четвертого отдела.

— А, наши склочники.

— Заключенный Елкин и заключенный Титов. Они не разговаривают друг с другом.

Йене уперся локтями в стол и сунул в зубы кончик ручки. Ему доставляло такое удовольствие держать в руках ручку после стольких лет, когда он был лишен этой возможности, что теперь он не расставался с ней ни на секунду. Он даже спал, зажав ее в кулаке, как талисман против ночных кошмаров.

— Вам нужно понять, — сказал он, — что ученые и инженеры любят спорить. Таким образом они оттачивают свой разум.

— В таком случае у заключенных Елкина и Титова должны быть чертовски острые мозги.

Йене рассмеялся.

— Так и есть.

Он вспомнил, какой голод испытывал его мозг в лагерном аду. С голодом физическим он научился жить, но пустота в мозгу для него была определенной формой смерти. Двенадцать долгих лет медленной смерти.

— Скажите, Бабицкий, вы женаты?

— Был, — угрюмо ответил охранник.

— И что случилось?

— Обычная история. Она связалась с соседом, металлистом из Омска, и уехала.

— А дети у вас есть?

Широкое лицо охранника просветлело, и он улыбнулся.

— Сын. Георгий. Ему пять лет.

— Вы с ним видитесь?

— Да. Раз в месяц. Езжу поездом в Ленинград. Там он живет с матерью. Сейчас, когда я оказался в Москве, это стало намного проще. Когда я служил в Сибири, я его раз в год видел.

Сибирь. Йене рассматривал охранника. Его поразило то, что он мог смотреть на этого человека без злости. Может, это необходимая часть процесса возвращения обществу людей. Ирония же была в том, что Бабицкий не узнал датчанина. Теперь, когда Йене был сыт, побрит и на носу его сидели очки без оправы, охранник не узнал его. Но Йене помнил Бабицкого. Ода, он хорошо его помнил. В Тровицком лагере этот человек был далеко не так вежлив с заключенными. Он лупил бедняг прикладом между лопатками.

— Фриис. — Охранник чуть наклонился к нему. — Мне нравится, что вы не смотрите на меня, как на кусок дерьма, прилипший к подошве, как остальные ученые здесь.

Йене удивленно уставился на него.

Бабицкий перешел на шепот:

— На днях я кое-что услышал. Кое-что такое, что вас может заинтересовать.