Дыхание судьбы - Тереза Ревэй

Звякнул колокольчик, и она посторонилась, чтобы пропустить покупателя, державшего под мышкой упакованную картину.

— Не хотите войти, мадемуазель? — спросил хозяин, увидев ее стоящей у входа.

— Нет, месье. Я смотрю на афишу.

— Восхитительно, не правда ли? Обычно я не соглашаюсь вывешивать их на своей двери, но это животное меня просто покорило. Такая энергия… Просто чудо! Ради этой выставки можно отступить от правил. Завод расположен недалеко от Нанси, вы представляете, где это?

— Спасибо, месье, я найду. Хорошего дня.

— И вам, мадемуазель.

Она бросила последний восхищенный взгляд на афишу, прежде чем отправиться дальше.

Ливия не удивилась тому, что он принял ее за юную девушку. В своем коротком пальто с капюшоном, приобретенном в лавке старьевщика, шерстяных брюках с отворотами и шнурованных меховых ботинках она была похожа на подростка. Золовке не понравилось бы, как она выглядит. Впрочем, Ливия приноровилась уходить из дома, не пересекаясь с ней, чтобы не ловить на себе ее неодобрительные взгляды. Она чувствовала себя так легко, словно была своенравной школьницей.

Элиза настаивала на том, чтобы супруга ее брата своей элегантностью и корректными манерами достойно представляла семью. Когда Ливия сопровождала ее на благотворительные аукционы, та следила за ней с озабоченным видом, словно опасалась со стороны невестки какой-нибудь выходки, и Ливию это забавляло. Ей нравилось думать, что Элиза ее остерегается. Золовка вызывала в ней робость. По мнению Ливии, у нее было лишь одно действительно ценное качество: она никогда не отказывалась посидеть с Карло. И поскольку Франсуа утверждал, что она заменила им с братом мать, молодая женщина без колебаний оставляла на нее своего сына, когда хотела отлучиться на какое-то время, что, впрочем, случалось довольно часто.

Ливия не испытывала угрызений совести. В Мурано дети росли в гостях друг у друга. Не было никакой разницы между кузенами, тетками, матерями, крестными, бабушками и дедушками… Постоянный гвалт оживлял дома, входные двери весело хлопали, то и дело раздавались звонкие поцелуи в щеку, кухни были всегда переполнены, а летом дети передвигались ватагами по городу, который был их царством.

Она вышла на площадь, пустынную этим морозным утром. Только двое мужчин в черных пальто, с кожаными папками в руках, торопились к Дворцу правосудия. Под заиндевевшими липами и каштанами закрытая на зимний период эстрада напоминала брошенную кем-то игрушку, и тонкий слой снега покрывал, усмиряя, статую коня, изображенного в движении иноходью.

Ливию не оставлял образ тигра. Такие выразительные произведения были редкостью и походили на музыку, которая еще долго звучит в душе после прослушивания.

Ей хотелось бы рассмотреть эту вазу вблизи, чтобы в деталях изучить технику исполнения. Гравер наверняка создал и другие замечательные произведения. Как его имя? Откуда он родом? Она удивлялась этому внезапно возникшему любопытству, поскольку давно уже не испытывала ни к чему интереса.

Со времени своего приезда в Мец ее просто несло течение жизни, а она ни на что не реагировала и даже не размышляла. В этом степенном и тихом городе, мягком по характеру, дни угасали в ночах, ночи растворялись в днях. В нескончаемой череде отсчитываемых часов ей порой казалось, что она ничего не запоминает, и лишь некоторые моменты оседали в ее памяти: взрывы смеха сына, когда она щекотала его; сладкий аромат его волос, нежность кожи на сгибах локтей; гладкое лицо Франсуа и спокойная радость, озарявшая его взгляд, когда он смотрел на нее; прикосновение его прохладных рук к ее груди, ласкающих губ на бедрах, полнота ощущений, когда они любили друг друга. Иногда она задавалась вопросом, как один человек может так самозабвенно любить другого, не опасаясь при этом потерять себя.

Она также вспоминала с тенью грусти мелодию серо-голубых облаков, обнимавших непокорную лагуну, золотую и розовую краску на фасаде дворца своего дедушки за театром Ла Фениче, живую венецианскую речь, поднимавшуюся над улочками и отдававшуюся эхом в крытых проходах. И особенно ярко она вспоминала о страсти, кипевшей в печах ее мастерских, о страсти, которая когда-то текла в ее венах.

Эти ощущения проникли глубоко в ее нутро. Что осталось в ней от встревоженной беременной женщины, сошедшей однажды на платформу вокзала Меца? Она превратилась в супругу, мать семейства, бледное подобие Ливии Гранди, управлявшей семейным делом во время болезни дедушки. У Нажелей она не выполняла никакой роли, не несла никакой ответственности. Она подчинялась хозяйке дома, зная, что никто не смеет нарушать порядок, установленный золовкой. Та никогда ее ни о чем не просила, и Ливия не осмеливалась взять инициативу в свои руки, боясь, что Элизе это не понравится. Со временем она осознала, что золовка обладала даром подчинять волю других людей, не произнося ни слова. Позы ее тела, выражения лица, силы взгляда было достаточно для того, чтобы окружающие делали, что ей было нужно. У Ливии не было других обязанностей, кроме как воспитывать своего сына.

Можно ли до такой степени стать чужой самой себе? Видимо, существовали в жизни такие перекрестки, на которых приходилось выбирать всего одну дорогу, отказываясь от всех остальных. Ливия раздраженно тряхнула головой, чтобы прогнать мрачные мысли. Нет, она была еще слишком молода, чтобы признать, что жизнь представляет собой всего лишь череду самоотречений.

«Как же мне скучно! — подумала она, поднимая лицо к небу. Несколько хлопьев снега, летавших в кристально чистом воздухе, опустились на ее ресницы. — Смертельно скучно…»

И шерстяной шарф с вкраплениями льда оцарапал ее потрескавшиеся губы.

Час спустя Ливия стояла у дверей в мастерскую Нажеля в Монтиньи-ле-Мец. Сунув руки в карманы, она нервно кусала губы. Это был не первый ее визит; после их свадьбы она приняла предложение Франсуа посетить мастерскую, но прийти сюда одной, без предупреждения, да еще в таком виде, было верхом легкомыслия.

На такие действия ее подвигла ярость хрустального тигра. Она не хотела думать о последствиях своего поступка. Ей нужно было действовать немедленно, здесь и сейчас… Она решительно толкнула дверь.

Холодный свет проникал с северной стороны через огромное окно, освещая просторную мастерскую, которая напоминала гудящий улей. Макетисты и художники работали, склонившись над высокими столами, часть из них стояла полукругом вокруг гигантского эскиза, на котором была изображена сцена крещения Христа Иоанном.

Она знала, что работы хватало всем. Накануне Франсуа рассказывал, что нанял еще одного художника и двух резчиков. До войны в мастерской трудилось более сотни рабочих, сейчас их было вдвое меньше, а заказы все прибывали.