Избранник ворона - Дмитрий Вересов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
<Которая в ту пору была, мягко говоря, не в лучшей форме. Оставленная мужем, лишившаяся дочери, утратившая цель и смысл… Которой было и не до Нила, и вообще не до кого… Вмазаться — забыться — очнуться — и снова вмазаться… И плевать, кто храпит рядом — хоть Ванечка, хоть черт собачий… Что ж, этот этап тоже надо было пережить. (Прим. Т. Захаржевской)>
III
(Ленинград, 1982)
Накинув пиджак, Нил вышел на балкон. Кончался апрель, и уже недели две стояла теплая погода. И сейчас было тепло, безветренно, но в ночном воздухе вдруг остро пахнуло зимой.
— Шестидесятая параллель, — пробормотал Нил. — Пулковский меридиан, мать его!.. Пришла зима, с ней праздник Первомай пришел.
И с переиначенной строкой из самиздатовского поэта Шинкарева Нил шагнул обратно в комнату, захлопнул за собой дверь и сыпанул в турку щедрую порцию молотого кофе. Недосказанные воспоминания распирали его…
IV
(Ленинград — Коктебель — Феодосия, 1980)
Честно говоря, Нил не имел намерения садиться за диссертацию, но заведующая пообещала скостить учебную нагрузку, если он будет посещать философские семинары, предназначенные для тех, кто собирается сдавать кандидатский минимум, так что… Большинство группы составляли мрачноватые технари с непонятными ему интересами и чуждым поворотом-мозгов, и скоро он сблизился с двумя аспирантами кафедры инженерной психологии. Ребятки были неглупые, зубастые, не дураки выпить, и нередко дискуссии, начинавшиеся у них в коридоре возле аудитории, заканчивались в пивной или в разливухе. Меру, однако, знали, и разговоров всегда было намного больше, чем выпивки.
Психологи всюду ходили неразлучной парочкой, да и фамилии их красиво смотрелись рядом — Бергман и Эйзенштейн. Впрочем, к гениям мирового кино ни Игорь, ни Левушка никакого отношения не имели и гордо именовали себя Братьями по разуму.
Если не разум, то братство они блистательно подтвердили на весеннем экзамене. Свой ответ Бергман превратил в бурные дебаты относительно природы познания, а Эйзенштейн — в пламенную апологию Маха и Авенариуса, раскритикованных Ильичом-Первым в бессмертном «Материализме и эмпирио-критицизме». Профессор, похожий на николаевского фельдфебеля, и профессорица, похожая на дохлую-крысу, слушали их с каменными лицами. Нил же в наглую положил на стол толстую книжку под названием «Хрестоматия по марксистско-ленинской философии для учащихся ПТУ», не таясь, выписал оттуда по несколько звонких цитат на каждый из обозначенных в билете вопросов и бодро зачитал их улыбающейся комиссии. Результат оказался предсказуем — по «неуду» аспирантам Бергману И. С. и Эйзенштейну Л. Я. и «отлично» соискателю Баренцеву Н. Р.
— Ничего! — мужественно говорил Игорь, макая ус в кружку «Жигулевского». — Придут наши — и тогда еще поглядим, кто философ, а кто мудак!
— Пше прашем бардзо, — вторил ему окосевший Левушка. — Есче мы на могиле тех лайдаков зашпиндачим полонез Огинского… Марш-марш Домбровский, земли влошски да польски, под твоим пшеводом звынчемся з народом…
— Зрончемся, — поправил Нил. — Спокойнее, господа, на полтона ниже, плиз!
— Отречемся от старого мира, — с видом заговорщика прошептал Бергман. — Рванем туда, где оскорбленному есть чувству уголок…
— Кенист ду дас лянд, во ди цитронен блюн! — с чувством изрек рыжий Левушка. — Геен зи нах Коктебель им Шварцен море баден!
— Баренцев, вы, я надеюсь, кирилловец? — Игорь ткнул Нила пальцем в грудь. — В Крымских горах мы создадим небольшой партизанский отряд…
Но уже в поезде Братья по разуму неожиданно объявили себя чань-буддистами и углубились в медитации на стакане и сочинение хокку на основе непосредственно увиденного. В эти занятия пытались втянуть и Нила, но он наотрез отказался и проводил время в соседнем купе с девушками-геологинями, которых ублажал песенками под гитару. С помощью тех же девушек, он в Симферополе выгружал из вагона чаней, домедитировавшихся уже до третьей степени просветления.
В первые же дни крымского отдыха Нил успел убедиться, что проповедуемая ими школа чань-буддизма отличается высоким эклектизмом, вбирая в себя элементы многих культур. Так, в имени гроссбуха, в который заносились все откровения в стихах и прозе, звучало нечто откровенно тюркское — «Йытсич Музар» («Чистый разум» навыворот), «Хинаяной» и «Махаяной» назывались две пищевые канистры на три и пять литров соответственно. Каждое утро обе канистры под завязочку заливались двумя самыми дешевыми разновидностями продаваемого здесь вина — белым, омерзительно кислым «Ркацители» и красным, омерзительно сладким «Радужным». Смесь этих напитков в равных пропорциях оказалась вполне сносной на вкус, быстро давала желаемый эффект и закрепилась в их кругу под названием «Смесь номер один — ординарная», которая превращалась в «Смесь номер два — марочную» путем простого влития в нее пол-литра «Зубровки». Употребление этих смесей внутрь одухотворенно именовалось «практикой слияния ин и янь». Через несколько дней такой практики Нил впал в глубокую тоску, физиономия Бергмана приобрела устойчиво синий цвет, а Левушка, по его же заверениям, начал видеть в темноте не хуже кошки. Зато наши чань-буддисты обрели стойких прозелитов в лице трех молодых воркутинских шахтеров, которые ходили за ними по пятам, видом своим отпугивали как местное хулиганье, так и скандальных борцов за тишину и общественный порядок, щедро заливали «Хинаяну», а то и «Махаяну», марочным портвейном. Отдуваться за эти услуги приходилось, понятно, Нилу — каждый вечер подвыпившие шахтеры требовали душевных песен. Концерты нередко затягивались заполночь.
— Все, — пробурчал через неделю Нил, разбуженный на рассвете лютым похмельем. — С экспериментом пора завязывать.
Он, кряхтя, перелез через храпящего Бергмана, запихал в рюкзак плавки и зубную щетку, набросил на плечо гитарный ремешок. Во дворе напился воды из колонки, окатил голову. Полегчало, но очень слегка. Захотелось вернуться и поспать еще часок-другой. «Ну уж нет! — приказал он сам себе и двинул по извилистой улочке к морю, на повороте в последний раз посмотрел на длинный низкий барак, поделенный на тесные клетушки, где в одной из них они и ютились, выкладывая за сутки пятерку на троих. — Гудбай, естествоиспытатели хреновы!»
Он пересек шоссе, доковылял до прибрежного променада, малолюдного в этот час, на границе писательского и общедоступного пляжей присел на лавочку. Силы оставили его. Отравленная кровь изнутри колола вены мириадами иголочек, голова гудела бухенвальдским набатом. Он окончательно и бесповоротно понял, что совершил большую глупость, припершись сюда, да еще с вещичками. Надо было остаться, пошукать у Братьев какой-нибудь заначки со вчерашнего, подлечиться малость. Не спеша навести справки насчет свободной коечки — где, с кем, за сколько, — если получится, прикупить курсовку, чтобы с питанием не маяться. Так ведь нет, как моча в голову стукнула, так сразу…
Блуждающий взгляд-уперся в рядок автоматов, торгующих водами, пивом и дешевеньким разбавленным вином. Нил лихорадочно зашуровал по карманам, шепча при этом: «В последний раз…»
После трех стаканов в голове наступило прояснение, зато совсем ослабли ноги. Он сел прямо на землю возле автоматов, взял гитару…
Друзья, купите папиросы!
Подходи, пехота и матросы,
Подходите, не жалейте,
Сироту меня согрейте,
Посмотрите — ноги мои босы…
Возле его ног, обутых в «адидасовские» кроссовки, шлепнулась монетка, потом другая. Стало смешно и немного стыдно. Нил тряхнул головой и запел активнее, работая уже на публику:
Я мальчишка, я калека, мне пятнадцать лет,
Я прошу у человека — дай же мне совет,
Где здесь можно приютиться
Или Богу помолиться -
До чего не мил мне этот свет!
— Действительно, что ли, приютиться негде? — услышал он девичий голос, сочувственный, но со скрытой смешинкой. — Бе-едный! Макс, иди сюда, тут такой талант пропадает!
Нил поднял голову. В позе с изящным прогибом, широко расставив точеные ножки, на него лукаво поглядывала знойная карменистая брюнеточка. Глянцевое голубое бикини красиво оттеняло шоколадный загар. Позади возвышался крепкий парень, из-за ее нежного плечика убедительно выглядывал бронзовый бицепс с мастерски вытатуированным якорем. Парень шагнул вперед и выставил широкую ладонь.
— Здоров, доходяга! Держи краба. Нил взялся за мощную ладонь, рывком встал с земли.
— Максим Назаров, — сказал парень, раздвинув уголки рта в улыбке.
Приглядевшись, Нил увидел, что слово «парень» не вполне точно характеризует его визави. Спортивный, гладко выбритый мужчина за тридцать, с необычным, неуловимо нерусским лицом — удлиненным, с широко расставленными большими карими глазами, с аккуратной щеточкой черных усиков под четко очерченными губами. При этом в его облике не было и намека на опереточную слащавость.
