Лопухи и лебеда - Андрей Смирнов

– Я тут ни при чем. Меня вызвали в комитет комсомола и велели подписать…

– Зачем?

– А я почем знаю! У них спроси… Не бери в голову. Пойдем лучше выпьем, у меня маленькая есть…

Пьер качает головой.

– Это ты зря…

Дверь закрылась за Миколой. Пьер стоит у окна, глядя в темноту. Он проводит пальцем по подоконнику. Берет с батареи тряпку, вытирает пыль.

На Чистых прудах Успенский с Пьером вылезают из переполненного трамвая и идут по бульвару к Харитоньевскому переулку.

– …В ней какая-то гордость непонятная, – говорит Пьер. – Но обаятельная. Она из какой-то известной семьи?

Успенский смеется:

– Кирка? Ага, герцогиня! Мать в детском саду корячилась, музработник, за воробьиную зарплату. Отец на фронте сгинул…

– Она так уверенно держится…

– Мы тут все – большие аристократы. Голода такого нет, как в войну, вот мы и обнаглели… Я, к примеру, дворовая шпана. А все-таки приняли во ВГИК, кончил операторский. Еще и стипендию платили… У вас же это невозможно.

– Почему? – удивляется Пьер.

Они сворачивают в Харитоньевский.

– …Мама заработала денег в Америке, – рассказывает Пьер. – Я почти год готовился, прошел конкурс и поступил в Эколь Нормаль. У нас это очень важный университет…

– Бесплатно?

– Конечно. С очень приличной зарплатой…

Они заходят в подъезд, поднимаются по лестнице.

– С зарплатой? – в свою очередь удивляется Успенский.

– Мы подписывали обязательство после окончания работать на государственной службе. Поэтому – зарплата, а не стипендия…

На площадке Валера ключом отпирает дверь и пропускает Пьера в квартиру. Они идут мимо кухни. Женщина стирает белье в корыте, девочка, сидя на полу, играет с тряпочками, старик в тельняшке хлопочет у плиты.

В комнате отец Успенского, пожилой обрюзгший мужчина, сидит у подоконника, прижимаясь ухом к приемнику. Он оборачивается и, увидев незнакомого человека, мгновенно выключает радио.

– Все свои, это Петя, мой приятель, – говорит фотограф. – Мы на минуту…

Поколебавшись, отец хмуро кивает Пьеру и включает приемник. Сквозь рокот и треск глушилок доносится бархатный голос, говорящий по-русски.

Шторы задернуты, в комнате полумрак. Пьер оглядывает холостяцкий беспорядок – незастеленную постель, матрац на полу, книги на столе и подоконнике. На буфете стоит пишущая машинка “Эрика” с вправленным в нее листом. Валера выковыривает из кипы бумаг тетрадку машинописных листов, согнутых пополам, и молча протягивает Пьеру – “Грамотей”, номер первый.

Успенский ныряет в закуток, отгороженный досками и занавеской, там стоит фотоувеличитель, на веревке сохнут снимки. Он вытаскивает сумку и аппараты, заряжает кассету. Отец выключает радио и встает:

– Ты будешь свет в уборной гасить? Они меня чуть не убили! Панька орала, что в следующий раз милицию вызовет…

Успенский, сидя на полу, укладывает объективы. Он поднимает голову и внимательно смотрит на отца:

– Ты пенсию получил?

Тот безнадежно машет рукой:

– Ладно… У меня щи. Могу и вас накормить…

– Не, у нас цейтнот, мы опаздываем… Знакомься – Пьер Дюран, наш французский друг.

Отец бросает растерянный взгляд на Пьера, протягивает ему руку:

– Владимир Евтихианович… Валерка, ты в своем уме? Иностранцев водить в наш зверинец…

– А чо? Широкие массы империалистов знакомятся с трудовыми буднями советского народа…

Отец и Пьер смеются.

– Не хотите щей? Ну, хоть посидите со мной, парни, чего ж я все один как сыч…

Он выходит в коридор. Валера застегивает сумку, отодвигает стул, садится.

– Он чего-то не в форме. Извини, придется посидеть…

Пьер в изумлении разглядывает фотографию на стене – сияющий Уинстон Черчилль в смокинге и бабочке, с сигарой во рту, протягивает к публике растопыренные пальцы в знак победы.

– Вот кого не ожидал тут встретить…

– Ты что? Старик на Черчилле помешан. У него два авторитета – сэр Уинстон и Анатолий Максимович Гольдберг.

– Кто это?

– Обозреватель Би-би-си… Батя, конечно, со странностями, но он и хлебнул прилично… Под Сталинградом тяжелое ранение и контузия. На этом его война кончилась. А в сорок шестом загремел на десять лет, восемь отсидел…

– За что?

– “За то, что вы живете на земле…” Это вопрос риторический. Мать не дождалась, умерла от рака.

Они помолчали.

– А кто он по профессии, твой папа?

– Преподаватель марксизма. Сейчас-то на пенсии…

– Как его отчество? Евтихан…

– Евтихианович… Мы вообще-то – поповского роду. И дед, и прадед были священники в Воронежской губернии.

– Сын попа преподает марксизм?! – поразился Пьер.

– Так оно примерно одно и то же… Пастыри, едрена вошь! Только у деда приход был в селе Малая Верейка, а у бати – Плехановский институт…

Книги со стола сдвинуты, отец Успенского ест щи. Перед ним кастрюля, чекушка водки и рюмка, кильки в консервной банке, нарезанный черный хлеб.

Пьер, сидя за столом, рассказывает:

– В сорок седьмом году у нас коммунисты получили на выборах двадцать восемь процентов. Потом, конечно, стало поменьше, но все равно после войны партия была на подъеме… Первый удар был доклад Хрущева Двадцатому съезду. Потом – Венгрия. Расправа с венгерской революцией вызвала массовый выход из партии. А теперь еще – война в Алжире…

– К сожалению, кризис марксизма сегодня – общемировой… – Отец Успенского выпивает рюмку, с аппетитом закусывает килькой. – Не могло пройти даром, что Сталин хозяйничал в лавке столько лет. На самом деле он никогда не был марксистом, марксистская диалектика ему никак не давалась. Это же не банк в Тифлисе грабить. “Вопросы ленинизма” – набор банальностей. А “Экономические проблемы социализма” к реальности имеют такое же отношение, как оперетта… Бухарин позволял себе шуточки по поводу марксизма Кобы, вот за это и поплатился…

Пьер листает раскрытую на столе английскую книгу – Уинстон Черчилль, том четвертый, The Hinge of Fate[4].

– Вы Черчилля читаете? Вам нравится, как он пишет?

– Головастый дяденька. Лауреат Нобелевской премии по литературе, между прочим…

– Эти козлы предпочли его Хемингуэю…

– Твой Хемингуэй получил Нобелевскую через год, в пятьдесят четвертом…

– Можно вас спросить, Владимир Евтихианович… – мнется Пьер. – Вам, случайно, не встречался в лагерях Татищев Алексей Аполлонович? Это мой родственник…

– Где он сидел?

– Кажется, в начале войны он был в Джезказгане…

– Я в Казахстане не был. Меня больше по Северу мотало – Котлас, Инта… В Джезказгане Ванька Утюг сидел, ты его знаешь… – Он кивает Валере.

– Так позвони Утюгу.

– Не буду я этому хаму звонить…

– Как бы мне его найти… – говорит Пьер.

Отец встает, собирает посуду и вдруг оборачивается к Валере:

– Представляешь, я на почте с Давлетшиным столкнулся… Когда я был на фронте, он сидел по пятьдесят восьмой как отъявленный троцкист. А пенсия у нас теперь одинаковая! Как тебе это нравится?..

За окном мчащейся электрички мелькают заснеженные московские пригороды. В тамбуре полно курящего народу. В толпе Успенский рассказывает Кире и Пьеру:

– Их тут целая шарага, левых чайников. У Оскара взяли картинку на фестиваль, ему даже какой-то диплом достался. А теперь он так осмелел, у него каждое воскресенье толчется народ, смотрит живопись и даже покупает.

– Почему они левые? – спрашивает Пьер. – Это какое-то политическое движение?

Успенский и Кира смеются:

– Было бы политическое – давно б сидели за решеткой! Слыхал про социалистический реализм?

– Видел в Третьяковской галерее. По-моему, тоска ужасная. Как будто не было ни импрессионистов, ни Пикассо…

– Да вам, гагарам, недоступно… А все те хулиганы и стиляги, которые не желают рисовать, как положено, у нас называются “левые” – кубисты, абстракционисты…

– Какие есть потрясающие ребята! – говорит Кира печально. – Володя Вейсберг, Краснопевцев… Не эта их надутая фигня, а чудесная живопись.

– А Толя Зверев, а Целков? На выставки их не берут, в Союз художников не принимают, а советский человек должен быть куда-то приписан. Если у тебя нет справки с места работы, ты – тунеядец, любой мент может взять тебя за жопу. Поэтому Оскар работает десятником на железной дороге и живет с женой и детьми в бараке…

– Оскар – это прелесть, ты увидишь… Валерка, дай сигарету.

Успенский протягивает ей пачку, подносит зажигалку.

– А балерины курят? – интересуется Пьер.

Кира с наслаждением выпускает струю дыма:

– Никогда!..

Пьер смеется.

– Ты чего с французом кокетничаешь?

– Тебя не спросили…

Успенский напевает:

О Сан-Луи! Город стильных дам,Кому хочу, тому и дам…

Кира вдруг взбесилась:

– Ты что себе позволяешь? Ты мне кто? Никто! Воспитатель нашелся, дурак…