Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

Это была катастрофа. Я ощущала себя мышью, попавшейся на приманку и не заметившей, как сработала пружина, и вот — ловушка захлопнулась.

Сломать эту внезапную преграду, ставшую между мной и издевательски белым листом, не помогало ничего, даже возмутительная красота вокруг, которая всегда так вдохновляла на плодотворную работу. Моими были опьяняющие волшебством изумительные летние ночи, полные звезд и лунного света. Моими были прекраснейшие рассветы, когда в воздухе вместе с пением птиц разливалось предчувствие скорого чуда. Моими были ленивые жаркие полдни, когда так приятно было пить воду со льдом, и лежа на кровати, подставлять лицо случайному дуновению ветерка. Мир кружил вокруг, заигрывая и вдохновляя. Но все его старания были напрасными — я по-прежнему не могла написать ни слова.

Состояние было не просто пугающим, а неправильным, невозможным. Ведь я никогда не задумывалась над тем, как пишу, как это происходит. Я просто брала ручку или карандаш — и все, дальше процесс шел сам по себе. Писать, как и дышать для меня всегда было легко и естественно. Теперь же внутри будто что-то защелкнулось, и я часами сидела, глядя на белый лист, а белый лист глядел на меня и издевательски насмехался.

Иногда, чтобы хоть как-то разбить это липкое бездействие, я брала список тем, заданных к осени Вадимом Робертовичем и пробегала их глазами, но все без толку. Неживой набор букв на бумаге не рождал внутри никакого импульса, никакой идеи, даже первого слова, с которого можно было начать какое-никакое, хоть кривое и плохонькое, но, все же, предложение.

Вскоре стадию испуга и отчаяния сменила стадия злости. Я злилась на себя, бессильно плакала от желания вернуть старые способности, все во мне, каждая клетка, каждый напрягшийся нерв просили этого. И, тем не менее, ничего не получалось. Вслед за слезами начались приступы ярости. Я ломала карандаши, ручки, рвала бумагу, расшвыривала по комнате книги и конспекты, сметая их со стола, чтобы упасть на его пустую поверхность, стукнуться лбом и понять — это тупик. Отныне все, что я буду делать за письменным столом — это вот так бессильно лежать, глядя пустым взглядом в стену напротив и только вспоминать, как когда-то могла писать ночи напролет, оставляя после себя стопки заполненных жизнью листов. Теперь же ничего этого не было. Моя бумага оставалась мертвенно-белой, пустым сосудом, который я никогда больше не наполню формой.

Когда практически все предметы нашего нехитрого быта испытали на себе вспышки моей агрессии, бушующая ярость сменила русло и обратилась внутрь — на меня саму.

Я прекрасно помню день и минуту, когда впервые осознанно причинила себе боль. В тот вечер я окончательно решила, что Вселенная от призывного кокетства и попыток воодушевить, перешла к прямой, безжалостной насмешке. Она специально окружала меня такими живописными пейзажами, красивыми мелодиями и волнующей атмосферой, чтобы я мучилась сильнее. Как раздутая губка, впитавшая в себя тысячи образов и оттенков эмоций, я мечтала, наконец, взорваться, выплеснуть их из себя, но по-прежнему — безрезультатно.

Я снова плакала на нашем курительном балконе. Я била кулаками по поручню, кусая губы в кровь, размазывая слезы по лицу, оставляя на нем грязные пятна от пыли, и понимая, что проиграла по всем фронтам. Я потеряла Марка, поставив творчество выше любви, но и способность творить изменила мне. Видимо, в той пустыне, в которую превратился мой внутренний мир без него, не могло произрасти ничего нового, никакие семена не принялись бы на растрескавшейся изможденной почве.

Я больше никогда ничего не напишу. Ни рассказа, ни очерка, ни строчки, ни полстрочки. Я провалю задание, данное мне Вадимом Робертовичем, покажу ему спустя всего лишь две недели пустую бумагу — и он придет в ярость от такого возмутительного саботажа. Ну и пусть. Пусть размажет меня по стене, скажет, что я — бестолковая и серая, никчемная пародия на человека. Что мне остается только гнить, раз не дано гореть, а значит, жить по-настоящему.

Зажмурившись, я зло сжала кулаки, впиваясь ногтями в мягкую кожу ладоней, отчаянно, исступленно, до боли, до жжения, которое усиливалось и, казалось, заполнило всю меня. Но на этот раз оно не затихло, не смешалось с тупой тоской в сердце, подпитав ее новой порцией меланхолии. Нет, внезапно, что-то взорвалось внутри, как маленькая, но очень мощная бомба, перекрыв собой все существующие переживания, даже вечную боль по имени Марк.

Меня встряхнуло, дыхание перехватило, сердце забилось в десять раз сильнее и, распахнув широко глаза, я с удивлением обнаружила, что сжала в кулаке тлеющую сигарету. Сжала так крепко, что даже потушила ее о ладонь. Именно этим было вызвано такое яркое чувство, новая сильная эмоция. На коже сразу же образовалось болезненно-красное пятно, след от ожога диаметром с сигаретный фильтр — но какое это имело значение в сравнении со способностью хоть на несколько секунд затмить выпивающую все соки жизни тоску? Со способностью так ярко чувствовать, когда внутри всё сжимается и вспыхивает в радостном волнении?

Я сидела, глядя на свои руки с чувством счастливого недоверия, и улыбалась. Внутри бушевала целая буря эмоций, но главным было ощущение странной, диковатой свободы. Будто, переключив на несколько коротких секунд боль внутреннюю на боль внешнюю, выпустив ее из себя через небольшую рану на коже, я, наконец, нашла потайной ключик из захлопнутой клетки, из своей западни.

Эта небольшая вспышка стала для меня почти такой же встряской, взбучкой, которую устроил мне Вадим Робертович, выдернув одним сильным движением из лап обманчиво убаюкивающей депрессии. Да только сейчас рядом никого не было, и задать себе спасительную взбучку могла уже я, собственными руками. А это значило… Я довольно рассмеялась — это значило, что я не нуждаюсь больше в спасителях! Что я больше ни от кого не буду зависеть и страдать из-за потери того, к кому привязалась, кто мне нужен для того, чтобы держаться на плаву.

Я сама была хозяйкой своей жизни, способной укротить любые беды и справиться с поражениями!

Ощущение собственного всемогущества окрыляло. Желание перевернуть мир даже без точки опоры бешено пульсировало в кончиках пальцев.

В ту ночь, бегом вернувшись в комнату и водрузив на стол все письменные принадлежности, я схватила первый попавшийся лист бумаги, и абсолютно не думая о его пугающей белизне заполнила ее, наконец, словами — живыми, яркими, которые несли за собой образы, льющиеся нескончаемым потоком. А я все никак не могла остановиться, как человек, испытавший долгую и мучительную жажду и, наконец, припавший губами к источнику.

Ночь пролетела незаметно, и опомниться я смогла только, когда солнечные зайчики, скачущие по бумаге, стали меня отвлекать и слепить глаза. Отбросив ручку в сторону, и откинувшись на спинку стула, я рассмеялась. На столе лежала стопка исписанной бумаги, которая вмещала в себя пять больших очерков из всего того списка тем, который оставил мне учитель.

Сильно сжав руками голову, так что перед глазами заплясали белые пятна, я, наконец, смогла полноценно выдохнуть. Все было в порядке!

Попытавшись встать, я пошатнулась и чуть не упала — от сидения ночь напролет в одной позе, тело онемело и перестало слушаться, тут же отозвавшись острым покалыванеим в ногах. Но все это было составной частью ощущения приятной опустошенности, которая накатывает после того, как выпишешься. Кое-как добравшись до кровати, я упала на нее плашмя, и открыла глаза только на следующее утро.

Я проспала почти сутки и чувствовала себя новорожденной.

Наступивший день был замечательным. У меня больше не было желания сидеть, вслушиваясь в пустоту у себя в комнате, хотелось выйти, выбежать на улицу, петь, кричать и радоваться жизни. Я отправилась гулять по набережной, по любимым старинным кварталам, покупая себе бусы и фенечки у случайных торговцев. Я танцевала под песни уличных музыкантов и мне вплели в волосы несколько колокольчиков, которые тихо звенели при каждом движении.