Дивертисмент братьев Лунио - Григорий Ряжский

Отец по крови, Иван, появился в нашей жизни, как я уже сказал, почти случайно, забредя на отчётный домкультуровский концерт. К тому времени он уже несколько лет жил отдельно, в собственной новостроечной однушке на краю города. Заслужил, сказал он нам, потому что уже одиннадцатый год работаю начальником нового цеха на старой упаковочной фабрике.

Цех сам по себе был небольшой. Собственно говоря, и вовсе-то цехом не был, да и трудилось в нём от силы человек пятнадцать, не более того. Скорее, это было просто одно из последних направлений при создании фабричной упаковочной продукции.

После пяти лет стояния на конвейере упаковщик второго разряда Иван Гандрабура, записавшись на приём к директору, пришёл к нему и вывалил на стол свои неконвейерные упаковки. Не все, конечно, и даже не меньшую их часть, а те, что выбрал для ответственного показа. Разгрёб их, плоско разметав по столу, и сказал:

– А теперь сами глядите, товарищ директор фабрики. Глядите и говорите, как есть: плохие у меня упаковки, если их под ювелирку и разное мелкое для подарков, иль хорошие?

Тот взял, в руках покрутил, языком пощёлкал и задумался. Детину этого он знал долгие годы, ещё с первых проходных его шлагбаумных времён, да только не думал, что тот способен накрутить таких интересных по необычности вида штуковин. Разговор их стал коротким, не окрашенным излишними эмоциями.

– Сам? – задал вопрос директор дылде с упаковочного конвейера.

– Сам, – с неловкой гордостью за содеянное ответил Иван и покраснел. – Кто ж за меня ещё?

– Сколько в квартал дашь? – продолжая крутить, спросил директор.

– Так это ж зависит... – не растерялся фабричный второразрядник.

– Ясно, – подытожил директор. – А сертифицировать, под ГОСТ подвести, сбыт найти, смежников, поставщиков матерьяла, товарную номенклатуру через министерство пробить, в план включить, штат пересматривать, площадя дополнительно выделить при дефиците – это кто, дядя?

– А у вас дядя кто, товарищ директор? – только и нашёл чего ответить во встречной вопросительной форме на этот риторический вопрос изобретательный рационализатор Иван Гандрабура.

– Ладно, иди, – почесал голову директор, – и не приходи больше. Надо будет, сам найду. А пустышки эти оставь, предъявлю, кому следует.

Иван ушёл и про дерзкий свой визит вскоре забыл. Увлёкся книгой «Мудрость тысячелетий», которую ему по дешёвке уступили старые приятели с проходной. Там её оставили и после не забрали. И каждый на этом выиграл: охранники – два с полтиной на пиво, Иван же – саму мудрость, всем томом целиком, в толстенной упаковке твёрдого картона под коленкором и с золотым пылением по обрезу.

Оказалось, что жизнь, которой он жил, была правильной не целиком. Отдельные части её совпадали с высказываниями великих деятелей человечества и радовали попаданием в самою точку. Так совпадало у него, к примеру, по разделу про отвагу и справедливость. Вот для образца, из древнеегипетских мудростей и высказываний: «Поступай с человеком так, как он сам поступает с другими». Или такое ещё: «Справедливость всегда бессмертна».

С этим Иван был категорически согласен. Уж чего-чего, а справедливость имел с избытком. Во-первых, Франьке жениться в жизни не обещал – и не женился. А во-вторых, как он сказал изначально про карликов одинаковых, что не будут его, то так и поступил, честно ушёл из семьи и безо всяких скандалов и притязаний подписал отказной документ, что от всех забот по ним отмежёвывается и остаётся бездетным и ни при чём.

Категория же бессмертия, уже сама по себе, вдохновляла к тому же гордым звучанием, тайно обозначая причастность к любой мировой справедливости вообще.

К отваге ум его подвязывал прошлую армию. «Мужество делает ничтожными удары судьбы», – так сказал один Демокрит из греков. И ещё – «Наказывай не только за проступок, но и за само намерение» – эти прекрасные слова принадлежали некому Периандру, тоже не последнему правителю греческих мудрецов до людской эры. Само по себе прозвище это не слишком устраивало ухо Гандрабуры, было в нём что-то неприятное, даже отталкивающее, смутно напоминавшее какую-то гадость, но мысль сама, согласитесь, золотая – так Ивану казалось. Не случайно уже первогодком он отчаянно дрался в армии, не боясь возмездия, и наказывал уже за один только вид, не дожидаясь самой угрозы, и даже думал про сверхсрочный долг родине.

Встречались и другие совпадения с собой, читателем и человеком. Про лень нашёл в одном месте и про ум. То и другое применил к себе. С ленью, как с категорией, согласился сразу и бесповоротно. Лень угнетала и опускала вниз, являясь делом грешным и неповоротливым. Это было определённо не про него, поскольку к тому времени, как досталась книга, он уже наворотил такое множество упаковок про запас, что те стали ссыпаться ему на голову с верхних полок, которые он нагромоздил, чтоб хранить готовое.

Ум стоял отдельно от остального. Про него в книге не было так много, как про другое, и эта особенность подраздела дополнительно усиливала ценность и удельный вес самого понятия.

Про ум Иван знал. И черпал знания прежде всего из личного жизненного опыта. Не забывал, что самую первую оценку его умственному потенциалу дала Дюка, первая настоящая учительница и наставница его внезапно зародившейся упаковочной страсти в малых формах. И это началось ещё с первого мешочка, кожаного, на подвязке с двумя коральчиками. Она сказала тогда – как принёс на седьмой день творения и положил на стол, – что, мол, гений ты. Позже он в это вполне поверил, и вера эта помогала творить и дальше. Не было б такого ума, не достучался бы до идей, какие роились и по сегодня, только успевай подставлять готовую продукцию под несуществующие изделия ювелирного искусства. То есть насчёт ума Иван был спокоен.

А вот с параграфами про любовь сходилось не очень. Там высказываний от мировых светил было наибольшее число. К примеру, взять такое: «В сердце, слабом от любви, нельзя предполагать спокойствие и твёрдость». И как это понимать – что сам он не спокойный, что ли? Или что нет у него годящейся твёрдости в любовном органе? Пока никто не жаловался, так что пускай буддисты эти поправят свою древнеиндийскую притчу, сляпанную на скорую руку за одну тысячу лет до нашей эры.

Или такое, от тех же умников: «Ненависть можно остановить не ненавистью, а только любовью». И чем это умней того, прошу объяснить. И кто у кого списал, если припомнить про «возлюби ближнего своего, как самого себя»? Об этом уже говорилось вроде, чего теперь зря только из пустого в порожнее гонять.

А в главе про Бога такое даже отыскалось, только гляньте: «Когда добрый человек проповедует ложное учение, оно становится истинным. А если дурной человек проповедует истинное учение, так оно становится ложным». Это как? Получается, что любому правдивому человеку разрешается всякую хрень молоть, а народ с ушами врастопырку внимать станет да похваливать? И наоборот – чего, значит, урод любой ни вякни, какую-никакую святую истину, всё ему в минус запишется? Ну что тут сказать? Тема насчёт Бога и веры в него, хоть и дело откатанное, но всё равно нужное, этого Иван не отрицал. Просто так случается, что загадка в вере этой остаётся без разгадки и без обязательного согласия каждого.

Через полгода Ивана вызвал директор. Сам обещал, сам нашёл, без обмана. И говорит:

– Спрос-то выше нормального ожидается, Гандрабура. Потребителя денежного до хрена, а паковать не в чего, оказывается, кроме целлофана. Да ещё художественные салоны столичные брать будут, уже подтвердили. Так что, брат, провидец ты у нас просто какой-то. В общем, принимайся за дела, готовь эскизы все, прикидывай производительность, сколько потянем на план, и набирай народ, до десяти тружеников на первое время, как пойдёт. И пиши заявление, перевод на должность, будет на тебя приказ.

Вот тогда этот наш сдержанный и немногословный великан с дурацкой фамилией и удивил директора по-настоящему, но уже не рукоделиями упаковочного мелкоформата, а уже словами. Выстраданными, как ему показалось. И сказал директору так:

«Вы правильно решили про это, товарищ директор; всё равно, как ни старайся, все люди когда-нибудь сделаются одинаково богатыми на земле и поровну счастливыми, никуда нам всем от этого ни деться. Так назначено в Святом писании, так сам Ленин загадывал, и так оно и будет. А когда настанет, то всё, что им кладут в упаковку, перестанет быть всем им дорогим и нужным – при всеобщем богатстве и равенстве. Всё будет у всех одинаковое. Кроме самой упаковки. Она всё время пускай будет разная и пусть будет радовать каждого, в какие руки попадёт. Она уже сама по себе станет подарком и наслаждением, хоть вовнутрь и не заглядывай. И такое мы сейчас с вами будем начинать. Первыми, которые приблизят людей к радости и к красоте, когда всё другое и так у всех иметься будет».

И пошло. Людей отбирать стал поначалу из своих, с кем у шлагбаума стоял прежние годы, но тут же удивился. Оказалось, либо идиоты, либо не понимают или же просто не приспособлены к творчеству и труду, в котором отсутствует шлагбаум, не говоря уже, что руки из жопы у всех.