Дивертисмент братьев Лунио - Григорий Ряжский

Тут Няма и говорит:

– А давай Маркелова этого найдём, вдруг он живой? Он же сам всё это затеял, перемену фамилии дедушкиной, вот пусть идёт теперь на Волково кладбище и свидетельствует, что Лунио был раньше не Лунио, а Гиршбаум. Он же в милиции был, ему должны поверить.

Идея была неплохой, я это сразу признал. Всё же Няма иногда опережал меня мозгами, но зато теперь у меня был лучше звук. И в импровизации я был явно сильней его. У саксофона, на мой взгляд, а у альтового особенно, сама возможность для импровизации гораздо шире, чем у флейты, в силу устройства самого клавишного аппарата, и никто мне не докажет обратного.

– А он не пришьёт нас, как Гирша собирался пришить? – внезапно спросил Няма. – Может, он до сих пор против нашей семьи зуб имеет?

– А мы Ивана с собой возьмём, с ним не пришьёт, – на этот раз идея, пришедшая мне в голову, уже понравилась не только мне самому, но и Няме.

Нет, всё-таки, что ни говори, две головы, даже если они и нашего невзрослого размера, всё равно лучше одной полноразмерной.

В это время Иван, который, узнав о несчастье ещё на фабрике, раньше, чем мы с Нямой и Франя, оставил все цеховые упаковочные дела и сидел у нас во дворе верным псом, ожидая любого поручения от сынов.

Именно тогда, в тот самый день, в нашу жизнь вошёл новый неожиданный персонаж. И это была Юлия Григорьевна Маркелова, наша родная кровная бабушка.

Ей было под шестьдесят, наверное. Сама аккуратная, в очках, с немного заострённым лицом, но миловидная по внешности. Она подошла и присела на скамейку, на которой Иван ждал любого поручения, и вежливо спросила:

– Простите, вы местный?

– Я не местный, но вообще я отсюда, если чего, – как-то так непрямо ответил Иван. – А вы чего хотели, женщина?

– Я просто знаю, что здесь живут Лунио, но только номер квартиры мне неизвестен. Вы случайно не в курсе? – уточнила она вопрос.

– А вы с профкома, что ли, сами? – встречно поинтересовался Иван. – По оказанию?

– Нет, я не из профкома, простите, я из другого места, – ответила женщина и, помявшись, добавила: – Я родственница. Дальняя.

– А я подумал, с наших кто-то, с упаковочных. Мне вроде личность ваша знакомой показалась, я людей разных запоминаю, у меня с малых лет недостаток такой в организме, – сообщил ей Иван. Затем он снова подозрительно осмотрел её и с сомнением в голосе выговорил: – А у них никого нет родни, я про это знаю.

– А вы сами-то кто им будете, если не секрет? – так же вежливо спросила женщина.

– Я отец буду, – пояснил Иван, – батя ихний, Петькин и Нямкин. Обоев. Вот жду, чего делать скажут. Вы в курсе, что несчастье у них? – но тут же сам поправился. – У нас, в смысле.

– Простите, я не поняла, – искренне удивилась женщина, – вы хотите сказать, что вы родной отец близнецов Лунио?

– Так и есть, – пожал плечами Иван, – родной батя им обоим. Так вы в курсе, говорю, что Григорий Наумыч-то того... помер позавчера?

– Я в курсе... – она явно была растеряна и подавлена этим случайным разговором и, вероятно, не вполне понимала, что ей следует делать дальше. – Я узнала об этом сегодня. Упаковочная фабрика некролог опубликовала. Я и прочитала.

– Так вы им какая родня-то будете? – он вдруг вспомнил начало их разговора. – По линии кого?

– Я мать покойной Марии Лунио, – спокойным голосом пояснила она. – А мальчики – мои внуки. Такая у нас с ними линия получилась.

Иван встал и сел снова. И помотал головой, стряхивая оцепенение.

– Стоп! – произнёс он. – Стоп, женщина, стоп! Вы чего, Дюкина мать, что ли? Дюки моей? – он снова запнулся и вновь поправился: – Нашей, в смысле, Дюки, мёртвой?

– Какой Дюки? – не поняла женщина. – Вы о чём, простите?

– Так я про Дюку. – Иван не унимался и не собирался отступать в такой горестный день. – Дюка она и была Машей, если её по паспорту брать.

– Ну, значит, я мать Дюки, – подтвердила женщина. – А вас как зовут?

– Иван я, – отрекомендовался он, – Гандрабура. А вас?

– Меня зовут Юлия Григорьевна, – представилась женщина. – А фамилия Маркелова. – И тут же без перехода добавила: – Скажите, Иван, так я бы могла поговорить с моими внуками, как вы полагаете? Вы не смогли бы меня проводить к ним, допустим, или ещё лучше попросить их спуститься вниз? Вас бы это не затруднило?

Иван недоумённо пожал плечами и поднялся. Неясным грузом над головой всё ещё висело только что услышанное от этой странной женщины. И он понял, что не откажет, тем более что вежливая и давно не виделись. К тому же появлялся оправданный шанс прорваться в свой прошлый дом впервые за все годы. Уже не опасаясь теперь гневного вида безропотной Франьки.

Он поднялся на этаж и вжал кнопку. Няма открыл и вопросительно посмотрел на нашего отца. И сказал ему:

– Нужна будет помощь, скажем. – И добавил: – А она, скорей всего, будет нужна. Так что жди, Иван.

И уже собрался было прихлопнуть дверь обратно, но Иван успел-таки вставить в щель тридцать восьмую ногу.

– Погоди, Наум, – сказал он, – там внизу женщина вас спрашивает, говорит, Дюкина мать, Юлия, говорит, Григорьевна. А по фамилии Маркелова. Чего с ней делать-то?

Услышав такое, Няма собрался крикнуть меня, но я уже подходил к двери сам.

– Слышал? – спросил он чужим голосом.

– Слышал, – ответил я ему тоже не нашим.

И мы, не сговариваясь, ринулись вниз, не дожидаясь лифта. Нам это просто было не нужно – сговариваться. Мы и так всегда знали всё наперёд.

Юлия Григорьевна сидела там же, на скамейке, но только теперь она плакала. Тихие слёзы выкатывались из её глаз и, минуя короткий путь по щекам под очками и ниже, проваливались на скромное платье.

Она подняла голову, посмотрела на нас и сказала:

– Я знала, что когда-нибудь сюда ещё приду. Вы уж извините меня, пожалуйста.

– Мы тоже знали, – ответил за двоих Няма.

– Только не знали когда, – добавил я, солидаризуясь с братом.

– А я думал, вас в живых нету, – вставил слово подоспевший Иван, – Григорий Наумыч никогда мне про вас не говорил, как про живую.

– Наверное, он был прав, – проговорила Юлия Григорьевна и утёрла слёзы кончиком платка. – Всю свою жизнь мёртвой прожила. И сейчас, наверное, мёртвая. Но только всё равно не прийти не смогла. – И посмотрела на нас: – Вы меня не прогоните, мальчики? Вы разрешите мне с ним проститься?

– Знаете что, – вдруг сказал я. – Давайте к нам поднимемся, там и поговорим обо всём.

– А ты тут сиди, можешь понадобиться ещё, – кивнул Няма в сторону Ивана.

Иван послушно сел и замер. Юлия Григорьевна поднялась, и мы двинулись в сторону нашего подъезда. Не дойдя до двери, остановилась и спросила:

– А женщина эта милая, та, что с вами живёт, дома сейчас?

– Франя? – уточняя её вопрос, переспросил Няма. – Она в Жижино сейчас, мы с Петькой отправили её на время. Плохо ей, надо бы пока побыть одной.

Маркелова кивнула и, как нам показалось, чуть успокоилась:

– Так и не доехала я до этого Жижино, – покачала она головой, – не успела, времени нам тогда не хватило с ним.

А дальше она стала рассказывать, наша бабушка Юля. И вот что рассказала:

«Я ведь когда отсюда уезжала, то с точностью знать ещё не могла, вернусь или не вернусь обратно. Меня тогда раздирали довольно противоречивые чувства. С одной стороны, Гриша мне и на самом деле был по душе, сам ведь он человек благородный, много перенесший, невинно от злых людей пострадавший, уж вы-то знаете это наверняка. Машку мою принял сразу и полюбил как свою и для меня готов был стелиться и угождать по-всякому. Но только мне тогда ничего этого было не надо, ни города этого проклятого, ни семьи, ни Машки моей, которую я так и не смогла никогда полюбить после того, что они со мной сделали. Эти... там ещё, в Башкирии, в эвакуации. Они, прежде чем дочь мне сделать, наиздевались надо мной, а потом так и оставили на том самом месте, где надругались. Я и выжила-то, можно сказать, по случайности.

Отцу, когда в Ленинград вернулась, ничего рассказывать не стала. Сделать уже всё равно ничего было нельзя, поздно слишком, а он только орать бы на меня стал и топать ногами. Он такой, он с самого детства, ещё при живой маме орал как безумный.

Школу я так и не закончила, какая там школа, управиться бы с ребёнком. Да я сама ещё ребёнок была, дура девчонка, к тому же с гонором.

В общем, родила я маму вашу. А самой пятнадцать. Ничего не умею и не хочу уметь. Говорю отцу, давай в дом ребёнка сдадим, сама не стану заниматься ею, не смогу. Он – орать. Ты чего, вопит, в своём уме, ненормальная, люди в блокаду за своих детей убивались, а теперь войне уже скоро конец, с голоду давно уже можно не дохнуть, а ты – отдавать?! Да меня, если узнает кто, с места попрут, скажут, как тебе людей доверять, если от своих же детей отказываетесь. А ещё военный комиссар!

А я ничего, я с ним спорить и орать не стала, я просто из дому, помню, ушла и несколько дней не приходила, на вшивость решила его проверить, чего делать станет. Ну он какую-то тётку подобрал, дал ей немного продуктов: короче, кое-как перебивались они с Машкой, тянули её. А я к компании одной прибилась, к нехорошей, там и выпивать с ними начала и остальное всё, в общем, похвастаться нечем. А пить стала, чтобы Башкирию ту не вспоминать, Давлеканово это проклятое. И не приходила, чтобы дочь свою не видеть, – не могла просто, тем более не знала, от кого она получилась из них, из гадов тех.