Дивертисмент братьев Лунио - Григорий Ряжский

Утром сунул корону под матрас, камни и блямба были с собой, и двинул устраивать жизнь свою через эту градообразующую упаковку.

Начхоза Пыркина нашёл быстро, сказал, что от Маркелова, и вручил ему записку.

– Добренько, добренько, – понятливо покивал тот и озадачил вопросом, – в армии-то послужил, кроме лагеря?

– Ясное дело, – приободрился я, – младший сержант, пехотинец, Спас-Деменск освобождал, блокаду пересидел.

Начхоз посмотрел так удивлённо на меня, оценил, видно, мои заслуги минус лагерь. И говорит:

– Это хорошо, Лунио, что освобождал, это очень даже хорошо, что блокадник. В охрану тебя определю, на проходную поставлю. Жить есть где?

Я пасмурно помотал головой. Но вдруг понял, что он-то мне и поможет, начхоз этот, потому что глаз у него понятливый, не скукожившийся, сразу это было видно, и голос не тягучий был, как у бюрократов всех мастей, а наоборот, бодрый такой, с веселинкой. К тому же маркеловский, наверное, знакомый, из тех, кому тот кулаком на вокзале тряс.

И я решился.

– Спасибо вам, – говорю ему, – в охрану это хорошо, но только гостиница у меня до конца недели, а потом идти уже некуда. Но я бы мог снимать, думаю, жильё пока или... – и так смотрю на него изучающее, – или прикупить что-нибудь пока, временно.

Я смотрю на него, а он смотрит на меня, и каждый про своё прикидывает. Он и говорит:

– А деньги-то найдутся, чтобы покупку делать?

– Денег нет самих, – отвечаю я, – но есть у меня вот... – и блямбу золотую на стол ему кладу, – от родителей осталось.

Он её взял, взвесил на руке и спрашивает:

– Что, так и носили родители кусок этот? Тут даже верёвочку некуда просунуть. – И улыбается.

Но вижу, улыбается не опасно для меня, с пониманием. И вдруг спрашивает:

– А хочешь, в товарищество к нам устрою тебя, в садовое? Тут недалеко от города, смело можно туда-сюда кататься, если летом. Я там зампредседателя, могу слово сказать. Но только надо будет... сам понимаешь. Плюс само приобретение. Знаю, кто продаёт, хороший человек, не обманет, и домик у него готовый совсем, раньше других отстроился.

Думать я не стал, тут же сообразил, что это шанс мой, первый. Пока. И говорю, нагло так, словно ровней стал в одну секунду начхозу тому.

– Вот это, что в руках у вас, за «сам понимаешь» пойдёт. А против домика могу поставить вот такое дело. Договоримся с хозяином, как думаете? – и кладу на стол брильянт, что в центре короны сиял, самый крупный.

Пыркин глаз прижмурил и на свет его, на свет. А тот как забрызгал на него по-всякому, заискрился разноцветно, чудо как был изумительно хорош собой. Не зря нэпман тот просил папу поместить его в самый лоб. И вижу, Пыркина аж затрясло от увиденного, но вижу также, что тряски своей не хочет он показывать.

– Больше ничего такого нет у тебя? – спрашивает.

– Последнее отдаю, – отвечаю я ему, – было бы чего, уж не пошёл бы к вам в охрану, наверное, верите? Жизнь пора новую начинать, восьмёру свою я уже оттянул, хватит.

– Где чалился-то? – интересуется.

– Устьсевлаг, слыхали? – отвечаю.

– Слыхал, – говорит и головой качает по-доброму так, по-отцовски. – Я-то сам в Мордовии трёху свою тянул, правда, по хозделам, экономическое типа упущение было, торговля, брат ты мой, торговля и снабжение. Но до войны ещё откинулся. – И руку протягивает. – Добро пожаловать к нам на упаковочную, пехота! А с домиком этим, считай, решили уже, завтра проведу вопрос на правлении.

Так я начал там трудиться, на этой фабрике, где и по сей день работаю, сами знаете, хлопчики мои.

А начхоз тот мне ещё не раз потом помогал, когда уже сблизились с ним совсем нормально. Всё, что приносил ему, по кусочкам и по камушкам отдельным, всё он лично пристраивал, уж не знаю куда, цеховиков находил или врачей зубных или себе на потом оставлял, но только не обманул ни разу. Свой интерес оговоренный имел, само собой, а остальное честно возвращал.

Так и шло у нас с ним лет семнадцать или около того, дело и товарищество, пока он на пенсию не вышел и не умер от сердца. Но успел при жизни в начальники охраны меня пробить, тоже не за так, но стеной за мою кандидатуру встал, нажал и продавил. Мне даже показалось тогда, что и за так бился бы, за ничего. Всегда помнить буду доброту его. Есть и хорошие люди среди начальников, есть, мальчики, на своём примере понял я это.

С его же помощью занюханную комнатёнку дали мне, за хорошую мзду, на самой окраине, в строении барачного типа, под скорый снос. И сразу же вслед за ней – однушка, сама уже получилась, по закону. Так я её, не въезжая, тут же на двукомнатную выменял, с приличной доплатой, поближе к хорошим местам и чтобы школа недалеко – уральскую-то часть к сентябрю раскупорил я, помните, говорил вам? Самоцветы уральские с бывшей короны.

И в тот же день, как ордер дали, звоню в Ленинград, к себе на Фонтанку, к Маркелову, то есть сообщить, что готов принять семью. Что, мол, удачно всё реализовалось и сработало на задачу. Это я как бы про подарок его, про мамино кольцо. А сам думаю, а по большому-то счёту на кой мне теперь чёрт семья эта сдалась? Жильё имею, работа есть, и от короны ещё вон сколько лежит нетронутого. А только понял – не могу уже без них, не хочу: ни без Юльки, ни без Машки маленькой.

В общем, всё у них, братцы, получилось, всё, как они спланировали: один грамотно запугал, другая грамотно отдалась и грамотно в чувство затянула. Только Машенька ни при чём была моя любимая, мама ваша, Дюка.

Приехали они уже сами, одни, без Маркелова. Середина сентября получилась, раньше не успевал, мебель закупал и по хозяйству остальное всё.

С поезда сошли, а я на перроне стоял, волновался очень, ждал. Смотрю, Машка летит ко мне, через чужие чемоданы перескакивает, смеётся сама. И на меня – прыг! И руками вокруг шеи. И на ухо мне, а сама горячая ещё от бега, неостывшая:

– А ты меня ждал, папочка?

Я растерялся, стою, рот глупой улыбкой растянут, и все мои сомнения разом куда-то испарились. Надо же, думаю, сколько сразу счастья может на одного человека обрушиться. И про Ленинград, любимый город, уже не помню, и про тридцать восемь папиных ювелирных работ, которые потерял навсегда, и про убитую Полину Андреевну Волынцеву даже в тот момент не подумал, хотя дня не было, чтобы не вспомнил про неё. Как отдаю из рук своих камень или блямбу, так она у меня перед глазами встаёт, в том ещё, блокадном облике своем, в старьё замотанная и на каблучках.

Юля подошла тоже, неспешная, красивая, всё той же лисичкой, щекой к щеке прижалась и тоже на ухо, с намёком:

– Соскучился, признавайся?

У меня аж всё свело от боли, от резко проснувшегося желанья схватить её, смять, сжать, задохнуться в ней, слиться в одно единое. Она всё, конечно, про меня знала, опыт порядочный имела, хотя и моложе была на три года. Потом я понял, когда не годами поумнел уже, а самой жизнью, что вся она изначально сделана была для мужчины, телом, умом, статью, капризами своими, частыми сменами настроения, уходами в себя и непредсказуемыми возвратами обратно – всем, чем угодно: но только не для любви с ним и взаимности, а для страсти, для вовлечения в сладкий грех, для обдуривания и для обмана.

Ночь, что мы провели, снова была лучшей, я уже не смог бы сравнить ту и эту. Та уже была просто памятью, эта – живой плотью, стонущей, задыхающейся и уже моей навсегда.

– Когда же ты успел всё это, жених? – спросила она утром, когда мы сели пить чай, и она уже успела обвести взглядом хоромы. – Откуда это? Мы с отцом, когда жили тут, в этом городе, такого не имели.

– Подожди, Юлька, это ещё не всё. Вот родим себе ребёнка, братика Машуньке нашей или сестричку, тогда ты у меня ещё по-другому заговоришь. – И широко улыбнулся, не умея удержать в себе радость от нашего общего с ней будущего.

– Ладно, – как-то вдруг неожиданно сухо отреагировала она, – давай сегодня сходим документы подадим, чтобы расписали нас с тобой.

– Отлично! – обрадовался я. – Могу сделать, чтобы было без проволочек, – не сумел не похвастаться, ужасно хотелось доказать, что настоящий мужчина и будущий глава семьи. – Да хоть завтра распишут.

А сам подумал, что всего-то ползавиточка на взятку такую уйдет, если от кружева рубить, что сбоку и слева от лобной зоны, не больше.

– Вот и прекрасно, – кивнула Юлька. – Давай, действуй. Только Лунио этим твоим пусть Машка будет, если хочешь, а я уж по старинке, Маркеловой останусь, как была. Не против?

– Фамилия смущает? – улыбнулся я согласно. – Не нравится?

– Не в этом дело, Гриш, просто я не готова пока, пойми меня правильно, фамилия – это судьба, ну важная её часть, по крайней мере, и я должна быть уверена, что для меня это не просто побег от нелюбимого отца в поисках другого укрытия, а что это и есть моя судьба, единственная и окончательная. Сам по себе брак ещё не повод поверить в это, как я себе назначила. Поживём, а там посмотрим, возможно, и присоединюсь к вашей глупой этой лунной фамилии.

Спорить я не стал, слова Юлькины показались мне тогда вполне разумными. И даже отчасти заставили меня с ней согласиться. Да мне и всё равно было, если честно, по мне хоть Селёдкины б мы были, только бы вместе. Я ведь всё равно тайно ото всех считал, что всегда буду Гиршбаум, – и по внутренним ощущениям, и по семейной памяти, и по морде лица моего. Больше всего мне хотелось, даже утром тем же самым, снова оказаться в постели с Юлькой. И снова любить её без роздыха и без перерыва.