Плотина - Иван Виноградов

Буду приезжать сюда. Буду и дальше выспрашивать, выпытывать и впитывать. Хотя уже и сегодня понимаю, что всей здешней жизни постигнуть я не смогу и описать ее во всей многосложности и многоцветности вряд ли сумею. Ее опишет, скорей всего, кто-нибудь из нынешнего племени, из тех, кто потихоньку сочиняет стихи, пишет дневники. А пока — нет еще такого пера.

Может быть, нет еще и подходящего освоенного жанра.

Может быть, тут и для прозы требуется какой-нибудь свой верлибр…»

— Клянусь самой лучшей женщине мира…

— Клянусь моему единственному мужчине…

— …что в будни и в праздники, в дни печали и радости…

— …что в будни и в праздники, в дни печали и радости…

— …буду любить и беречь ее…

— …буду любить и жалеть его…

— …буду достойным ее любви…

— …буду достойна его любви…

Они начали эту клятву вроде бы в шутку, но с каждым новым словом, произнесенным вслух и торжественно, относились к начатой игре со все большей серьезностью. И закончили они ее почти как настоящую клятву, стоя друг перед другом, глядя в глаза друг другу и понимая, что игра тут соединяется с жизнью и что даже улыбаться, может быть, стоило бы перестать.

Но не так это было просто — перестать улыбаться. Начинался всего лишь первый день их совместной жизни. Первый день семьи. Первый день творенья. День первых радостей, открытий и полной беззаботности. Даже на работу им не надо было идти — ни сегодня, ни завтра. Даже квартира была для них подготовлена и убрана заранее, а завтрак они приготовили как-то незаметно, взаимно помогая, потом угощая друг друга. И вот они сладко бездельничали, веселились и дурачились, то шутя, то серьезно мечтали вслух о том, как будут жить дальше, образовав этот чудный, этот лучший среди всех семейных союзов.

— А в самом деле, Юра, почему бы нам не создать действительно прекрасную семью? Мы ведь по-настоящему любим друг друга — правда? Я теперь очень верю в тебя.

— И я в тебя!

— У меня хороший характер.

— И у меня тоже.

— И если мы захотим, если постановим и во всем будем стремиться только к хорошему…

— Будем, Наташа!

— Но ты как-то легкомысленно отвечаешь.

— Просто мне очень весело.

— То есть смешно?

— Нет, именно весело и радостно. Радостно смотреть на тебя, слушать тебя, соглашаться и подчиняться твоим замечательным идеям.

— Нет, подчиняться у нас никто никому не должен, просто мы всегда должны быть согласны друг с другом, идти рядом… Быть равными, считая другого первым.

— Всегда готов!

— Ну вот ты опять.

— А что мне делать, Наташа? Мне действительно весело и легко. Мне хочется прыгать, бороться, возиться. А еще лучше — схватить вот так в охапку такую красивую, такую изящную и в то же время… этакую…

— Неужели все мужчины такие несносные? С вами совершенно невозможно серьезно разговаривать. Вы говорите одно, а смотрите на другое.

— Ты с ними никогда и не связывайся, они все гадкие. Ты только со мной!

— А ты не такой, как все?

— Я такой, который тебя любит…

Шел первый день семьи, первый день познания счастья.

— Наташа, а как ты представляешь себе этот семейный Город Солнца?

— Ну, чтобы всегда в нем было светло, тепло, интересно.

— Как вот сейчас?

— Нет, ты действительно несносный!

— Я сугубый реалист и чувственник. Когда я ощущаю тебя рядом — это и есть наивысшее благо. В такие минуты бесполезно ждать от меня мудрых мыслей.

— Вот и останешься навсегда глупеньким.

— Но в самом счастье очень много мудрости!

Шел первый день.

Бывают ли, будут ли, много ли будет таких дней впереди?

Женщина всегда озабочена будущим больше, чем мужчина. Она и главный планировщик семьи.

— Главное — никто никогда не должен страдать, Юра. Ни ты, ни я, ни наши дети.

— Я согласен даже страдать — лишь бы вам было хорошо.

— Нет, никто не должен — вот в чем я вижу Город Солнца. Поэтому не должно быть в семье обмана, лицемерия, недосказанностей.

— Но это же само собой разумеется, Наташа!

— А то, что само собой разумеется, — самое трудное.

— Это какая-то новая философия.

— Это не философия, а жизнь. Разве ты не замечал? Вот всем же ясно: нужна честность! Дома, на работе, среди друзей… А почему мы ходим на блоки следом за вами и все проверяем?

— Это для надежности… И рабочая тема сегодня для нас запретна.

— Согласна. А в семьях что делается?

— Тебе все-таки хочется заставить меня быть серьезным. Ну что же. В семье я сторонник домостроя.

— Это и не модно и не остроумно.

— Ага, испугалась! А я совершенно серьезно. Потому что ты сама говорила: мужчины мерзкие, они говорят одно, а смотрят совсем на другое. Вот я и не хочу, чтобы они так на тебя смотрели. Я тут единомышленник Варламова, который считает, что женщина должна заниматься хозяйством, детьми, мужем…

— Смотри, Юра, я могу еще передумать!

— А как же тогда Город Солнца?

Шел первый день творенья…

Потом был у них еще первый совместный выход на работу.

Погода немного испортилась. Пока молодожены наслаждались своим краткосрочным отпуском, в то же самое время начиналась и весна. Дни стояли ясные. Под ярким солнцем на сопках чудодейственно быстро проступила веселая, радостная, цыплячья зелень берез, стали оживать обновленные соцветия пихтовой листвы и как-то по-новому смотрелась даже старая, не на один сезон густая зелень сосновых крон. Нечто свежее, чуть сиреневое появилось и на серой морщинистой шкуре правобережной скалы-стены с ее неровной, будто вылинявшей по весне шерсткой лесов. И все это проступало, проявлялось как раз в те три дня, что были подарены молодоженам начальством и весной. А на четвертый задул «китаец», небо затянулось серой сырой ватой, из которой ветер то и дело выбивал дождинки.

Юра, правда, и в это утро шел, как обычно, без шапки, не признавая ненастья. Главным для него было теперь заслонить, защитить от дождя и ветра Наташу — и он заслонял ее, заглядывал в лицо, спрашивал:

— Тебе не холодно?.. Может, прибавим шагу?.. Завтра ты оденешься теплее.

А Наташа свое:

— Больше ты не будешь ходить без шапки — это вредно. Одна мамина знакомая стала глохнуть, так врач первым делом спросил ее: «Вы ходили в молодости без головного убора?» Оказывается, ходила.

— Правильно, женщинам нельзя так ходить…

Юра с каким-то новым для него степенством улыбался и все посматривал на Наташу, готовый и заслонить, и укрыть, и понести ее на руках. Оказывается, в этом тоже немалое счастье — заботиться, оберегать, заслонять. Никто тебе этого не подсказывает, но ты только и ждешь случая, чтобы сделать что-то приятное. И все открывать, открывать в своей подруге новое, не замеченное прежде: то полудетскую, девчоночью гримаску, то новообретаемую осанку взрослой семейной женщины. Особенно радовали его естественность Наташи, ее неумение (или нежелание) хитрить, что-либо утаивать, ее беззащитность и одновременно самостоятельность. Все в ней было ему дорого и любо, и все словно бы становилось теперь их общим, семейным достоянием — ее установления, повадки, привычки, манеры. Временами она казалась ему несовременной, недостаточно приспособленной к нынешней жизни, а потом он вдруг замечал, что ее открытость и незащищенность приобретают порой такую силу, перед которой вся агрессивность и фанаберия сверхсовременных девиц выглядят как жалкие потуги неизвестно на что. Все-таки сила женщины — в женственности, и именно это будет в ней всегда современно.

Юра и радовался, и немного боялся чего-то. Эта боязнь могла возникнуть неожиданно, что называется, посреди радости и как бы из самой радости, и в момент возникновения казалась непонятной и странной. Ведь все хорошо было, все счастливо складывалось, ничто не угрожало его счастью и благополучию, ничего опасного не виделось и впереди. О чем же тогда тревожиться? Но тревога, наверно, тогда и навещает нас, когда есть за что тревожиться.

И опять он придвигался поближе к Наташе.

— Тебе хорошо сейчас? — шептал он ей в автобусе, когда заботливая толпа оттеснила их в угол задней площадки.

— Угу! — отвечала Наташа. — А тебе?

— Мне тоже — угу!

— А ты не забудешь мне позвонить, когда обедать соберешься?

— Давай я зайду за тобой в штаб!

— Ну, если захочешь…

За стеклом автобуса, совсем рядом с ним, в непогожей утренней туманности проплывали мокрые от дождя, будто осклизлые, рваные динамитом скалы, потом открывалась полянка с веселой молодой травкой, уходил в нежилую глубину гор узкий ложок. Промелькнула старая, полинявшая от времени надпись на камне: «Покорись, матушка!»

Это уже история.

Между тем Юра хорошо помнил, как писали эти слова накануне перекрытия и как проходила потом здесь колонна «белазов», «мазов», «кразов» — на штурм Реки. Вообще каждый вырез в скале, каждый распадок и ручеек на этом недлинном пути от поселка до котлована, даже всякая чувствительная выбоинка на дороге были Юре давно знакомы и памятны. Что-то здесь уже примелькалось, но сегодня все, решительно все старалось выглядеть, несмотря на плохую погоду, свежо и по-новому. И не только потому, что весна начиналась, даже совсем не поэтому. А потому прежде всего, что каждая здешняя береза и сосенка становились свидетельницами события: Юра Густов, признанный строитель, впервые ехал на работу вместе с женой!