Плотина - Иван Виноградов

Приехал в Сиреневый лог, отозвался на приглашение Николая Васильевича старый фронтовой друг его, нынешний журналист и писатель Глеб Тихомолов. Удивительная была эта встреча — почти тридцать лет спустя после разлуки. Ведь оба ждали ее, готовились, ибо перед тем письмо было, а как увидели друг друга — растерялись. Ну, конечно, обнялись, Тихомолов по московской моде трижды расцеловал Николая Васильевича, а дальше произошла какая-то непонятная, странная заминка, наступило минутное онемение. Смотрят друг на друга и молчат. Отвыкли! Начать с того, что не знали даже, как обратиться друг к другу. Расстались-то они Глебом и Колей и прежней своей памятью именно эти имена помнили, а теперь стали уже безусловно Глебом Викентьевичем и Николаем Васильевичем. И выглядели очень разно: Тихомолов в шикарной, хотя и не новой дубленке, а Густов — в своем кургузом демисезонном пальтишке, в котором ездит на работу. Может, сказалось и то, что встретились на улице… Хотя — нет! Раньше у них и под обстрелом на фронтовой дороге, и на соленой сковороде Сивашей, и под чукотской, забивающей дыхание пургой быстро находились и произносились легкие слова.

Они еще попытаются «проанализировать» все это за столом, когда вернется к ним прошлая простота общения, и придут к единственному и неоспоримому выводу: отвыкли и постарели! И перейдут от воспоминаний о былом к дню сегодняшнему, опять не простому и не безоблачному. Когда доконали войну, впереди им виделся настоящий золотой век. Ну что ж, большой войны нет сегодня — это правда, но малые-то никак не кончаются, а кто может определить и установить грань между войной маленькой и войной большой?.. Меняется жизнь городов и деревень, вся жизнь природы, меняются и сами люди — и не всегда к лучшему. Золотой век все еще впереди. Шли к нему ветераны, не жалея сия и здоровья, но пришли пока что к неспокойной старости. Покоя не видится и в будущем.

На второй день Тихомолов встал вместе с Николаем Васильевичем и напросился с ним на плотину. «Буду ходить туда, как на службу, каждый день», — сказал он. Николай Васильевич показал ему свой участок, сводил на первый пусковой агрегат и в потерну к бурильщикам. Потом познакомил гостя со своими бригадирами. Правда, допустил оплошность, сказав, что его друг — московский писатель и журналист. Беседы с работягами стали из-за этого несколько трафаретными, по набитой схеме: работа — проценты — дружба в бригаде. «А как дома?»— пытался спрашивать гость. «А что дома? Нормально». — «Дети есть?» — «Ну а как же без детей, если женился?»

Первой удачей оказался молодой инженер, который на вопрос о детях ответил весьма нетипично: «Есть. Шестеро». — «В наше-то время? — не сдержал Тихомолов удивления. — Как же вы с такой армией справляетесь?» — «Трудно одного воспитать, — отвечал со знанием дела тридцатишестилетний папаша, — а когда много — они сами один около другого растут и воспитываются. Мы с женой, бывает, часами не слышим их. У старших развивается чувство ответственности за младших, и наш восьмилетний Димка может, например, сам сварить манную кашу и накормить малышат-двойняшек. Не дай бог заболеть кому, так даже самые маленькие жалеют его, стараются поухаживать. А кого, скажите, пожалеет единственный в доме ребенок, за кем поухаживает? Он знает только одно — что за ним должны ухаживать, что это для него живут все остальные люди».

С этого парня и начались у Тихомолова, так сказать, нестандартные беседы. Бригадир Леша Ливенков рассказал свою историю с утопленными часами и познакомил с женой-москвичкой, которая была очень польщена визитом столичного писателя. Произвел впечатление и современный деловой человек Толя Губач. Щемящими были веселые рассказы Жени Луковой о своем замужестве. Потом встретился «романтик прошлого десятилетия», как назвал его Тихомолов в своей записной книжке. Инженер из управления стройки, из отдела НОТ. Приехал с благословенного Северного Кавказа, где работал себе шофером. Все у него было нормально, ездить он любил, но как-то прочитал в «Комсомолке» о Сиреневом логе, о будущей здешней ГЭС, и вдруг показалось ему в родном краю вроде как тесновато. Взял расчет, сел на свой мотоцикл и двинул в сторону Урала. Правда, недоезжая, остановился — надоело сидеть в седле! Продал мотоцикл и купил билет на поезд. На стройку поспел к самому разгару земляных работ, и все здешние дороги, врезки отлично его «помнят». Ездил на «мазах», «кразах», «белазах» — и одновременно заочно учился в иркутском институте, на филологическом факультете. Получив диплом, поступил в местную районную газету, но очень быстро «сгорел» на одном критическом материале. Теперь — в отделе научной организации труда. Исподволь наблюдает психологию и нравы сегодняшней строительной молодежи. Считает, что время романтиков кончается — нынешние ребята, по его мнению, слишком практичны, слишком ко всему приглядываются и примеряются и любят удобства. Прошлым летом приезжала группа молодых людей из Узбекистана. Лето проработали как надо, а с началом зимы все до единого укатили. «Холодно!» — говорят. Некоторые пытаются жить несколько отрешенно: работа и тайга, работа и магнитофон — и больше ничего не хотят знать…

— Глеб Викентьевич, скажите, пожалуйста, вы не писали в молодости стихов? — вдруг спросил романтик.

— Случалось, — признался Тихомолов.

— Как вы считаете: есть сегодня большая поэзия?

— Считаю, что есть.

— А по-моему, нужны новые формы. Только они могут спасти поэзию от умирания.

— А вы помните, каким размером написан «Василий Теркин»? «За далью — даль»?

— Но все равно теперь нужно новое. Я считаю, что будущее — за свободным стихом. Как вы относитесь к верлибру?

Уезжать Тихомолову уже не хотелось, хотя он и чувствовал, что загостился, что пора и честь знать. Попытался было переселиться в гостиницу, чтобы не стеснять больше старых друзей, но и Николай Васильевич, и Зоя Сергеевна страшно разобиделись. Тогда он сказал через два дня, что у него кончается командировка.

В ночь перед отъездом он долго сидел в большой «балконной» комнате над своей записной книжкой — просматривал заметки, что-то дополнял, яснее прописывал непонятные, второпях записанные слова и, по старой газетной привычке, — фамилии людей. Сделал последнюю, прощальную запись:

«А ведь я буду возвращаться сюда не раз и не два. Буду возвращаться мыслью и прилетать самолетом — пока не напишу что-нибудь дельное. А может, и после того, — чтобы проверить, то ли написал. Этот мир кочующих трудовых племен, которые оседают на пустынных берегах крупных рек основательно и надолго и оставляют после себя „гэсы“ и города, — этот мир показался мне интересным и новым, и захотелось проникнуть в него поглубже.

Они живут здесь временно, а устраиваются капитально. Быт у них не походный и не обедненный. Они приобретают лодки и даже автомашины, строят гаражи, оборудуют подвальчики для варений и солений, занимаются огородами, обставляют квартиры хорошей, если можно купить ее, мебелью (один чудак ездил, говорят, за гарнитуром жилой комнаты аж в Прибалтику — и это из лесной-то державы!). Какая-то часть поселенцев-строителей оседает при построенной ГЭС навсегда, но основные силы перебазируются на другие берега, на другие реки и там заново обустраиваются. Всегда у них есть варианты будущего, почти безошибочные, потому что они заранее знают, где будут строиться новые гидроузлы. Они не боятся рожать и растить по несколько детей, и ребята у них вырастают работящие, со здоровой наследственностью освоителей новых мест. В сущности, здесь происходит второе, после Ермака, покорение Сибири, покорение стройками, и происходит в то же время покорение самих строителей Сибирью. Вторая жизнь Сибири, новая сила России.

Новый человек Сибири — не бедный переселенец, не изгнанник-поселенец, не бродяга и не каторжник, а гордый строитель гидроузлов, городов, дорог… и своей судьбы. Конечно, есть в нем и некоторое покорительское лихачество: „Мое дело строить, а не раздумывать!“ — но сквозь эту разухабистость пробивается уже серьезный зрелый взгляд: „Покоряя — не вреди!“

Буду приезжать сюда. Буду и дальше выспрашивать, выпытывать и впитывать. Хотя уже и сегодня понимаю, что всей здешней жизни постигнуть я не смогу и описать ее во всей многосложности и многоцветности вряд ли сумею. Ее опишет, скорей всего, кто-нибудь из нынешнего племени, из тех, кто потихоньку сочиняет стихи, пишет дневники. А пока — нет еще такого пера.

Может быть, нет еще и подходящего освоенного жанра.

Может быть, тут и для прозы требуется какой-нибудь свой верлибр…»

— Клянусь самой лучшей женщине мира…

— Клянусь моему единственному мужчине…

— …что в будни и в праздники, в дни печали и радости…

— …что в будни и в праздники, в дни печали и радости…

— …буду любить и беречь ее…