Тщеславие - Виктор Лысенков

В подачи своего шефа он перебрался в соседнюю республику в областную газету - в Ферганской долине было чуть ли не десяток областей разных республик. Да, вот запах - очень знакомый. В этой редакции пили много спирта. Он вспомнил свою цасовскую любовь. Но в этой редакции сложились отличные отношения с местным спиртзаводом и многие имели доступ к дешевому спирту. Выпивали почти каждый день. Может, это там началось ? Незаметно. Или раньше, еще на том спирте? Или в "молодежке",, но он не придавал этому значения? Только служба в помощниках была почти сплошной зоной трезвости? Здесь он не нашел крупных проблем: спиртовая субстанция ровняла всех. А жены, у кого они были, давно привыкли, что уж пару раз в неделю ее благоверный напьется до чертиков. Да, все там было обычно. Если не считать Кедровского: тот пил куда больше остальных, но никто лучше Кедровского не писал передовиц. Часто они нужны были прямо в номер после очередного пленума, съезда или какого-нибудь другого курултая. И были случаи, когда пьяного Кедровского отыскивали где-нибудь в непотребном месте, приводили в редакцию, совали под нос еще на ленте очередные ЦУ, и бывало не раз, что Кедровский, поддерживаемый с двух сторон под руки, писал передовую, иногда заглядывая в текст важного сообщения. И - ни одного прокола. Мастер.

И сразу за висящим над столом Кедровским он увидел самого себя - будто что-то прижимало его к земле, давило белым, не давая поднятья - как алкоголь Кедровскому. И как тот гордился, что кроме него ответственную передовую может написать только он да редактор, и то, если последний дней пять не будет перед этим пить. А он, Кедровский, на спор после целого литра водки напишет передовую для газеты? "И для "Правды", - спрашивали дивившиеся таким талантам Кедровского коллеги". "Нет, для "Правды" - не потяну. Там есть такие нюансы! Я, когда на трезвую голову читаю "Правду", - вижу там много такого". - "Уж прям на трезвую? Ты трезвым то бываешь когда-нибудь? - это редактор принес сам полосу в секретариат, чтобы не задерживать процесс". "Ну, Виталий Федорович! Ну почти трезвый. Когда не больше стакана...". Виталий Федорович знал, что в редакции, дружившей со спиртзаводом, практически все - алкоголики. А других взять негде - глубокая азиатская провинция.

Сергей думал о Кедровском - ведь гордится своим талантом писать такие передовицы. Ну словно шедевры создает! Хотя... Если бы в глубине самого себя не отдавал себе отчет, что это за шедевры, каждый день не пил бы. Не пил же каждый день Маяковский. И Блок. Да и многие другие. Значит, у него частичная сублимация в алкоголизм? Да и он, Сергей, не6 часто ли пьет? Не больше других, кончно, но все же... Может, потому, что ему нет равных в подаче информации, тем более --репортажа, где, как он понял, помимо динамики, надо еще найти соответствие между частями (чтобы материал не очень "бежал"), параллельные вставки - размышления или просто тип параллельного монтажа. Но случай с Кедровским натолкнул его на другую мысль: может, написать серию портретов провинциальных журналистов? Но написать о таких, как Кедровский - никто в жизни не напечатает. А печатать о провинциальных подвижных пера... Так что в них интересного? - Сообщения о том, кто сколько вспахал, убрал, построил, не достроил, портреты передовиков труда, уборка хлопка до последней коробочки... Интересно, где-нибудь в Голландии или Швеции борются во всех газетах за уборку урожая до последнего огурца или кочана капусты? А яркие типажи... Так времена дяди Гиляя давно канули в лету... Постепенно он терял интерес и к этнографии и биографии Ферганской долины. Во-первых, ни одна республика не возьмется печатать такую книгу (зачем им тратить деньги на другую республику?), а к тому же он обнаружил здесь такие узлы... Таджики и Киргизы находились чуть ли не в состоянии войн из-за нескольких сотен гектаров земли. Обнаружил он и другие "узлы напряженности". Между Киргизией и Узбекистаном, Узбекистаном и Казахстаном. Все тщательно скрывалось. Хотя в Душанбе он не раз слышал, что Самарканд и Бухара - таджикские города, что они построены, когда на свете еще никаких узбеков не было. А собственно, зачем нужна такая книга? Ведь это самообманка для него самого некое успокоение совести после последнего краха. Ну в ту заехал колею глубокую? Его внутренняя злобность, дискомфортность, которую уловила Вера, результат неверной сублимации? Может, ему надо было начать вышивать? И здесь он бы стал знаменит на весь мир и внутренне спокоен. Нет, с Маяковским он крупно прокололся. Он вспомнил почти своего двойника из Ташкента, которого так беспощадно гонял. Ну да, это же не ты сам...

Он редко бывал один. В общежитие, куда его определяли, всегда было кого привести. Сбросить напряжение. Вот и сейчас он кажется, не один. Даже вроде слышит стук каблуков. Но дома, когда он оставался один обычно после обычной вечеринки в провинциальной газете, он ловил себя на том, что ему трудно уснуть. Заходя в темную комнату, он вдруг на искорки в темной комнате весь содрагался и тут же себя ругал: "Черт! Да никого тут нет, а искорки обычное явление зрения после света! Но для успокоения врезал стакан водки, поскольку элениума достать без рецепта здесь было невозможно.

Он переезжал из редакции в редакцию чаще всего по звонку редакции и легенде о работе над книгой. И всегда это проходило, во всех этих бесчисленных "Правдах". Вот только до "Правды Востока" он не добрался далековато от долины. Да туда без партбилета и не возьмут. Даже в отдел информации.

Перед ними плыли города. Вот Ош.с так поразившими его вооруженными охотничьими ружьями сторожа, с горами пластичных очертаний внутри города, речкой в городе и приветливыми шашлычными. Но от некоторых городов оставалось не столько внешний облик - Коканд, Фергана, Наманган своими лицами и ритмом мало чем отличались друг от друга. А самую крупную в Средней Азии мечеть он обнаружил в крохотном Пенджикенте, неподалеку от Самарканда. Самую красивую - в Ура-Тюбе. Баш Кала. Мечеть голова значит. Большая голова иначе. А в Намангане он четко уловил антирусские настроения. Вот тебе и яблочки в Намангане. Сладкие. Но ничего - скоро их всех перевоспитает телевидение (и газеты тоже, конечно), и будет единый советский народ. Ни русских, ни украинцев, ни узбеков. Тогда никто не будет говорить: "Хади на своя Расия!". Это будет очень скоро. Правда, без него. Он умрет русским. Ну и что? На памятнике же не пишут - такой-то такой, годы рождения и смерти и национальность. Ни разу не видал. Может, это потому, что перед смертью все равны? Это в жизни всяк хочет вылезти повыше, словно куры в курятнике. Ну да - клюнуть ближнего, наложить на нижнего. К этому рвался он? Почему? Будь проклята эта непонятность жизни! Ну что его так тянет к той! Не секс, не неудовлетворенные желания. Нет. С ней было легко дышать. Легко жить. Что она теперь делает? Да какое это имеет значение! Вон шляпа любил свою не за то, что она доктор наук. Или там кандидат. Или секретарь райкома. Любят за другое. За что - он не знал, хотя уже и разменял четвертый десяток. Он присматривался к людям. А... Вот впервые, кажется, присматриваются к нему. Глаза - так близко. Но он не видит их цвета. Прислушаюсь. Может, уловлю дыхание? Да, дыхание есть. Человек немолод - наклонился - и дыхание сбило. Вот ушло. Посмотреть бы - куда. Ему казалось, что многие просто не догадывались о существовании любви. И пытались заменить ее чем-нибудь другим. Вот те же самые трудоголики. Чего хотят? Чтобы выделиться? Надо достигать успехов? А ради каких калачей? Чтобы выглядеть в глазах людей лучше других? И завоевать себе ТУ. (Он понимал, что чаще ловят ТУ, а не наоборт. Это мужчины как-то странно устроены, что ведут вечную охоту на женщин. Те тоже, конечно, ведут, но не мужскими способами. Не рвутся в КЦ, в директора заводов. Да он во всей Ферганской долине встретил одну женщину председателя колхоза, да и то она была председателем поневоле: любимый не вернулся с фронта, а другие были не по сердцу. Работала - как вол. Вот ее и двигали, пока не додвигали до ее потолка. Она так и живет одна, колеся по полям и фермам с пяти утра до двенадцати ночи. Как иногда странно живут люди! По какой-то инерции. Уж лучше в петлю, чем с постоянным ощущением боли. Невосполнимой утраты. Ведь та председательница даже не знает, куда поехать и поклониться, поплакать - пропал без вести и все. И, может, до сих пор лежит в каком-нибудь брянском или другом лесу уже покрытый трясиной, держит в руках свой ППШ, ожидая, повезет или не повезет с поисками - найдут, похоронят по-человечески. А если мародеры... ППШ заберут, а его оставят лежать в трясине навсегда. Его вот тоже уложили вроде в трясину. Почему он не может подняться? Не крикнуть: "В атаку, за мной!". Да пусть и не в атаку. А так просто - встать и что-то сказать. Он вспомнил, как в одной областной газете он встретил другой, замечательный типаж - это когда он почти полностью переключился со сбора всяких экзотических вещей о местной истории на экзотических людей. Городок, как многие областные центры, был достаточно зелен и уютен. В редакции он быстро стал своим человеком и имея уже кое-какой ум; месяца два ни разу не пил с коллегами. Это потом он втянуля в прежний ритм. Но за два месяца он написал несколько материалов, которые позволили ему закрепиться в газете, а за один из них - "Почему не дымят трубы завода" (речь шла о том, что на хлопкоочистительном заводе не могли внедрить круглосуточную работу часть хлопчатника отвозили на переработку в соседнюю область) похвалил сам первый секретарь обкома. Редактор, человек, моложе его года на два сказал: "Ну, теперь Сергей Егорович, ждите медали или ордена к какой-нибудь дате. Вот следующая, крупная, 75 лет октября - только через три года... Доработаете ли? Нет, я о вас ничего плохого сказать не могу, но у меня за три года полредакции меняется. По разным причинам". Редактор нравился Сергею. Недавно кончил ВПШ. Наверняка пойдет выше. Но куда интереснее был его зам, человек, которому до пенсии оставалось года три. Поэтому он не становился редактором. До пятидесяти пяти - не было случая. А когда секретарем по идеологии стал его школьный товарищ - уже поздно было выдвигаться. Но зато Евгений Александрович чувствовал себя чуть ли не Генеральным директором газеты и вторым мэром города. У редактора газеты хватало ума с незаметной иронией смотреть на начальственный вид своего зама: все равно в редакции в конце концов принимали решения редактора, так как они были аргументированнее и умнее, и Евгений Александрович с умным видом, вроде идея принадлежала ему, всегда поддерживал редактора. Предлагать альтернативное - можно было сесть в лужу. На это ума у Евгения Александровича хватало. Но не в этом состояла соль зама партийной газеты. Дом, котором он жил, был, естественно, почти правительственный и находился на углу сквера, мимо которого почти весь городок ходил на базар. Евгений Александрович выходил в воскресенье в шелковом халате на балкон (где он его только раздобыл?) вроде покурить и полистать прессу, а сам бдительно следил, кто идет на рынок и с рынка. И все начальники (на востоке мужчины сами часто ходят на базар), большие и маленькие, приветствовали его, интересовались здоровьем ну и тому подобное. Знали - кто проявит неуважение, газета не отметит его успхов, а за неуспехи - держись! - был у Евгения Александровича фельетонит Огненный. Ох и задал жару!