Генерал-лейтенант Самойлов возвращается в детство - Лев Давыдычев

— Серж… рёжа… — еле слышно сказал Иван Варфоломеевич, которому каждое слово Сержа (ну, а вдруг всё-таки Серёжи?!) больно ранило и без того больное сердце. — Может, я и не выдержу, даже договорить не успею… Нет, нет… — Он поднялся, слабым жестом руки отказался от помощи, еле-еле-еле добрел до кухни, там долго трясущимися руками наливал в стаканчик из длинной бутылки, кое-как выпил, вернулся в комнату. — Ты же обещал признание… раскаяние… а… предал… но я пережил отцовское счастье…. мне его не забыть…

— Всего несколько дней, отец! И я получу, от них свободу! Пойми меня, хотя бы пожалей! Между двух огней я! Или они меня, или ТЫ… Тогда лучше — ТЫ!

— Идём на кухню, — предложил Иван Варфоломеевич. — Я хочу чаю, и желательно без снотворного.

Сынок никак не мог определить, подействовали его слова или нет. Иван Варфоломеевич внешне был невозмутим или просто обессилен, налил в небольшую кастрюльку воды, подождал, держась руками за газовую плиту, когда вода закипит, бросил в неё щепотку чая, накрыл крышечкой, сел… Сынок выпил два стакана сырой воды, отвернулся к окну, чтобы скрыть замешательство, растерянность и страх: вроде бы его слова не пропали даром, но вместе с тем он чувствовал, что воздействие их оказалось явно недостаточным. А если это так, осталось одно: идти напролом, брать старикашку за горло! Хорошо, замечательно, прекрасно было бы, если бы он вот сейчас же… сдох!

А Иван Варфоломеевич с наслаждением маленькими глотками попивал чай, и Сынка поразило, до чего он спокоен! Как будто ему ничего не грозит!

— Что же ты не идешь к телефону? — не сдержавшись, грубо спросил Сынок, но сразу сменил тон: — Ведь всё просто, папа, — И опять он не сдержался, почти крикнул: — Звонок, донос — и совесть твоя будто бы спокойная! Ведь у вас принято предавать детей!

Иван Варфоломеевич налил в чашечку уже не чай, а опять из бутылки, выпил и спокойно проговорил:

— Это у вас принято предавать всех. Звони сам. А мне звонить не надо. Обо мне и так заботятся.

— Заботятся?!?! — Сынок понял, что опять не сдержался и, главное, не мог уже сдерживаться. — Да если бы я действовал, как мне положено, ты бы давно… я бы давно… Но я не могу! Я и не агент, и за сына ты меня не признаешь. Ты отказываешь мне даже в обыкновенном милосердии! Ты старый человек…

— Я ученый, — с естественным достоинством сказал Иван Варфоломеевич, — я привык доверять только фактам и на основе их принимать решения. Да, ты прав: либо я должен подойти к телефону, либо ты. Иного на дано. Подумай немного и… у меня есть неотложные важные дела, мне некогда тут с тобой…

— Ну, что ж, отец. Я сделал всё, чтобы удержать тебя от опрометчивых поступков. Мне терять нечего. Содержание твоего блокнота уже там. А смерти, выполнив задание, я не боюсь. И ты не успеешь дойти до аппарата…

— Ах, какие собрались храбрецы, — грустно произнес Иван Варфоломеевич. — Представь себе, и я, выполнив работу, почти не боюсь смерти.

— Заканчиваем болтовню, — Сынок вплотную подошёл к нему. — Ты способен соображать?

— Как никогда. Только не трать время на запугивания. Никакого задания ты не выполнил. Ты провалился. А моему изобретению цены нет. И никогда вы его не получите. И учти: по нашим законам чистосердечное добровольное признание может значительно облегчить твою участь.

Сынок резким и таким сильным движением вывернул ему руку назад, что боль мгновенно затуманила Ивану Варфоломеевичу мозг, и откуда-то издалека сквозь эту боль послышался голос:

— Твоё изобретение в наших руках! А тебе тоже несладко придётся! Ты не забыл, о чём и как ты трепался у себя в номере? Как обещал мне всё выдать? Видеоплёнку можно представить в любой момент! И после этого тебе несдобровать! Уж не лучше ли нам договориться по-хорошему?

— Отпусти руку, негодяй, вывихнешь, — простонал Иван Варфоломеевич. — Руку отпусти!

— И руки и ноги тебе переломаю! Я тебе, старый идиот…

Теряя сознание, Иван Варфоломеевич собрал все силы, плюнул в плавающее перед его затуманенными глазами белое пятно — лицо Сержа — и уже не расслышал дверного звонка.

Сынок быстро отнес его в ванную, связал скрученным полотенцем, другим полотенцем заткнул рот, положил в ванну, закидал бельем, вернулся в прихожую, открыл дверь и широко зевнул, потягиваясь.

— Где Иван? — спросил, входя, Гордей Васильевич.

В прихожую вошло несколько человек во главе с Петром Петровичем, который приказал:

— Обыскать квартиру!

— Руки, Сынок, — приказал один из вошедших, и тут же щелкнули наручники.

— Помогите мне! — крикнул из ванной Гордей Васильевич, и вскоре освобожденный от полотенец Иван Варфоломеевич лежал на диване.

— Жив? — прошептал Гордей Васильевич. — А, Иванушка? Жив?

— Ещё… как… жив… — тяжело дыша и пытаясь улыбнуться, ответил друг. — Мне, знаешь бы… моего напитка…

С необычайной для него быстротой Гордей Васильевич ушёл и вернулся со стаканчиком в руке, стал поить Ивана Варфоломеевича, поднося стаканчик к его рту для каждого глоточка, объясняя Петру Петровичу:

— Второй год тянет одну бутылку. Что за причуда?

— По… мо… га… ет… — чуть громче прежнего выговорил друг. — Да не вино это… мое лекарство… сам составлял… сил придаёт… Гордеюшка… у меня рука… вывихнута…

— Потерпи-ка немного, — попросил Гордей Васильевич, сделал несколько движений, Иван Варфоломеевич тихо вскрикнул и через некоторое время облегченно вздохнул.

— Вам трудно говорить? — спросил Петр Петрович. — Врача мы уже вызвали. И не беспокойтесь, плёнка с вашими записями у нас.

Сколько ни сдерживался Сынок, лицо его исказилось и дрогнуло в судороге.

— В них никто ничего не поймёт, — весело сказал Иван Варфоломеевич. — А главное — у меня в голове.

Сынок выругался на иностранном языке.

— Уведите его! — приказал Петр Петрович, сел на краешек дивана. — Спасибо вам, Иван Варфоломеевич, и вам, Гордей Васильевич, хотя вы, уважаемые товарищи ученые, и не всё делали правильно. Чуть-чуть лишка самодеятельности проявили.

— Вы знали, Петр Петрович, что он не мой сын?

— Да как вам сказать… У нас было мало сведений о майоре Серже фон Ллойде. Но иначе мы поступить не могли. Мы берегли ваше изобретение. Вот как примерно выглядел бы ваш Серёжа, если бы дожил до наших дней. Это удалось установить нашим специалистам по детскому снимку. — Петр Петрович протянул фотографию.

С неё смотрел молодой Иван Варфоломеевич.

— Полюбуйся, Гордеюшка… Простите, не обращайте внимания, я скоро… — По щекам Ивана Варфоломеевича текли слёзы. — Ведь сейчас мой, родной, настоящий… будет со мной всегда… — Он не сводил глаз с фотографии. — Зато я теперь представляю, что такое отцовское счастье…

Когда друзья остались вдвоём, Гордей Васильевич спросил:

— Тяжело тебе пришлось?

— Знаешь, я его нисколько не боялся даже тогда, когда он уже ничего не скрывал. Но, понимаешь ли, до самого последнего момента… всё ещё надеялся… А почему ты сразу стал подозревать, что это не мой сын?

— Не знаю. Но был твёрдо убежден.

Их беседа была прервана приездом врачей. Исследовали они Ивана Варфоломеевича довольно долго. Он терпеливо сносил всё, хотя несколько раз повторил:

— Нормально себя я чувствую… Вот отдохну немного…

Однако врачи были другого мнения: полежать не менее недели, если есть необходимость, сегодня же пришлют дежурить медсестру.

— Сегодня не надо, — сказал Гордей Васильевич, — я с ним побуду, а завтра вам позвоню.

После ухода врачей Иван Варфоломеевич сердито проговорил:

— Обычная врачебная перестраховка. У меня, например, зверский аппетит. Хочу жареной картошки с луком!

— Это я мигом организую. Только вот домой позвоню и Лапе. Кстати, а с ним что ты намерен делать?

— Поживём — увидим. Я уже дал задания сотрудникам произвести кой-какие расчеты и опыты. Да и сам завтра же займусь этим. Неясно одно: останется он в детстве или быстро вернется обратно в старость… Вот зверюшки-игрушки уже в принципе получились!

Друзья с великим удовольствием ели жареную картошку, попивали ароматный чай и умиротворенно беседовали.

Суть их длиннейшей беседы свелась к одному: неизвестно, какая судьба ждёт Лапу, а вот доказать потомчикам, что детство надо ценить, прожить его с пользой для людей, весело прожить и интересно, чтоб оно в памяти навсегда осталось, — этому надо посвятить всю свою жизнь.

Если бы кто-нибудь мог взглянуть на них со стороны, то ни за что бы и не подумал, что недавно эти двое старых людей пережили немалые потрясения: так благодушно они выглядели.

Но быть такими долго они не могли, и вот уже Гордей Васильевич спросил, стараясь, правда, скрыть беспокойство: