Кандалы - Скиталец

— Обманули воров! — тихо, но густо, из глубины хора, как из озера, сказал кто-то октавой.

Давно уже Кирилл и Ирина помолвленными считались, но, наконец, после ареста ее брата, поженились. Сняли большую комнату, перегороженную на две: одна — побольше — была столовой и гостиной, в ней стояло хорошее пианино; за дощатой перегородкой, не доходившей до потолка, была спальня. О прежней большой квартире и помину не было: не хотела ее Ирина, — а мальчишек отдали в пансион, не рука было возиться с ними поднадзорным людям. Служба у Кирилла оказалась непрочная, заработок — грошовый. Стремился Кирилл в Петербург — готовился в Технологический институт поступить, чтобы впоследствии по фабричным делам быть представителем от рабочих, — к рабочим его тянуло. Ирина и вовсе в столичное революционное подполье рвалась, зашифрованные письма из Петербурга получала и даже Кириллу их не показывала. Чтобы не влопаться перед отъездом, жили замкнуто, к себе почти никого из поднадзорных не принимали. Изредка бывали у них Вукол да Клим, развлекались книжными разговорами, а больше музыкой.

Кирилл много читал, получал журналы, следил за литературой, делился мыслями с Вуколом и Климом: он сумел заинтересовать их теми литературно-политическими течениями, которые в то время как бы искали новых путей для жизни огромной страны, искусственно замороженной. Во время их молодых задушевных разговоров часто казалось им, что тот тупик без выхода, в который зашла как бы остановившаяся жизнь, должен смениться внезапным прорывом и что серые сумерки обывательщины, безнадежно обволакивавшие жизнь, должны рассеяться. Они искали в литературе признаков будущего обновления. Даже в подражательном отечественном декадансе, всеми осужденном, находили примесь чего-то здорового. Им казалось — они об этом говорили с увлечением, — что в литературе, замершей после стареющих и почти умолкнувших великанов прошлого, уже чувствуется нечто новое.

И не только в литературе, живописи, музыке и театре, — поиски новых путей к обновлению жизни происходили и в политических воззрениях: сама жизнь искала новых форм, чтобы вылиться в них.

Однажды в весенний воскресный день Вукол зашел к Листратовым, по своему обыкновению прямо из церкви, где только что управлял одним из отделений Тарасова хора. Ирины не было дома — пошла встречать какую-то приезжую, — зато натолкнулся на неожиданную встречу: у Кирилла сидел Ильин, в шелковой цветной рубашке с выпущенным по плечам пиджака испанским воротником. Через плечо висела на ремне кожаная дорожная сумка. Было часов двенадцать, но друзья сидели за бутылкой красного вина. Ильин рассказывал своим бархатистым голосом, слышным еще с улицы сквозь уличный шум, хотя он говорил тихо.

— Садись и слушай! — привлек Вукола к столу Кирилл. — Он мне свою жизнь рассказывает и, к сожалению, опять сегодня же уезжает!

Веселая улыбка осветила иконописное лицо Ильина, обычно казавшееся суровым, но вино и задушевность Кирилла на этот раз как бы разогрели его: он выглядел молодо.

— Да, еду за границу, собственно в Италию, в Милан, пению учиться!

— Стипендию дали! — нетерпеливо вставил Кирилл.

— Да! Я и так уже сильно запустил голос, надо наверстывать, тем более что до сих пор не везло мне ни в чем: из семинарии — ректор исключил перед выпускным экзаменом, а до этого любил меня, в академию прочил. Учился-то я хорошо — бывал у него запросто, в числе избранных. Вечеринки он у себя устраивал — для дочери.

— Из-за чего исключили?

— Все из-за той же дочери. Узнал, что условились мы с ней пожениться, как только экзамены выпускные сдам: не в академию духовную собирался я, а в университет. Чтобы избавиться от меня, он жандармам донос отправил. Одним словом, все насмарку пошло.

— Дальше! — поощрял Кирилл.

— Да что ж дальше? Очутился в Москве, сам не знал, что делать буду. Слышу — конкурс назначен — в протодьяконы в известном московском храме Христа Спасителя, знаете — золотая голова над всей Москвой?.. Войдешь в него — там человек, как на площади, букашкой кажется! Для такой махины очень большой голос надо иметь протодьякону!

— Неужели вы серьезно хотели духовный сан принять? — удивился Вукол.

— И не думал! Так себе: молодечество, озорство. В церковном хоре пел, в университете заминка вышла из-за документов. Певчие говорят мне: иди на конкурс — деньги большие, попробуй! Я и вышел. Сопоставили меня с очень сильным соперником: из трех состязаний уже вышел победителем. Теперь больше не с кем было, кроме меня. Последняя схватка. Должны мы были за обедней одновременно «апостола» читать: он — в главном храме, под куполом, я — в приделе. Слово в слово читали. Слышу, прекрасное у него, милое такое кантанто, расцеловал бы его в другое время, а силы такой, что еще неизвестно кто кого? До верхнего регистра дошли — слышу: чем выше поднимаемся, тем больше дрожит у него голос.

— Отчего же?

Ильин скромно усмехнулся.

— Да ведь я разбойничал там, в приделе-то!

Слушатели рассмеялись.

— Я думаю! — подтвердил Кирилл. — Ну, и что же?

— Моя взяла! Растерялся я, уперся: холост, мол, я, не полагается холостому в протодьяконы. А уж в газетах и во всяких епархиальных ведомостях напечатали. Началась кутерьма. За будущего московского протодьякона — богатых невест сколько угодно. Одна даже приглянулась мне. Вдруг телеграмма от ректора! «Прощаю, если пройдешь в протодьяконы в Москве!» Призадумался: ведь любил я ту девушку, первой любовью любил! И знал, что не хватит у нее характера наперекор семье идти! Как быть? Послали мои документы на утверждение, а оттуда ответ: «По сведениям жандармского управления» — и так далее… Отказ! Ну, признаюсь, по русскому обычаю запил я тогда: с радости, что в протодьяконы не взяли, и с горя, что супружеское счастье тоже не для меня. Впрочем, и пьяницы из меня не вышло: пью мало и редко, но на конкурс могу выпить бутылку коньяку из горлышка — и не буду пьян. Теперь вот на пять лет посылают в Италию, а потом — опять на пробу голосов — наверное, в Большой театр. Надеюсь через пять лет в Москве или Питере увидимся, а теперь мне пора, надо еще кое-куда зайти, а к девяти часам — на пароход.

Ильин встал, крепко пожал руку Кириллу и Вуколу.

— Архиерейские певчие придут меня провожать!

— Ну, значит, приду и я! — смеясь, говорил Вукол, — я тоже состою в этой корпорации!

— Знаю, знаю! Приходите! Между прочим, передайте вашему товарищу Бушуеву, пусть он на меня не сердится за то, что я удерживаю его от раннего выступления в печати. Хорошее вино надо выдержать. Способность у него несомненная. Если напишется что-нибудь посильнее его первых опытов — пусть шлет в журналы, ссылаясь на меня. Может, певца-то из меня и не выйдет никакого, писательского таланта тоже нет, а вот редактором я бы, наверное, был хорошим: люблю литературу.

— Из стихов Бушуева все-таки следовало что-нибудь напечатать! — заметил Кирилл, — хотя бы для того, чтобы ободрить его. Да и не все уж у него так плохо, я даже наизусть помню… о народниках и народе.

И он хорошо продекламировал:

Шли за ним в рудники и острогиИ ложилися вместе в могилы,Но к народному сердцу дорогиОтыскать у них не было силы!

— Это очень правдиво! — подтвердил Вукол, — кстати, о бывших народниках — вы знали Филадельфова?

— Встречался, — уклончиво прогудел Ильин. — Лицо его приняло обычное выражение суровости.

— Ну, так получено известие — умер от чахотки на глухой станции где-то в киргизских степях. Мы все знали его — большой человек:!

… Но к народному сердцу дорогиОтыскать у них не было силы!.. —

как бы про себя пробормотал Ильин, тряхнул кудрями и твердо сказал: — Да… Сама жизнь решает, кто нужнее для революции — крестьяне или рабочие.

Он помолчал, шагнул было к порогу, но, обернувшись, продолжал:

— Вернее, будут нужны и те и другие одновременно! Вот когда я вернусь из Италии — возможно, что поспеем к решению того вопроса: его нашему поколению придется решать!.. Эх! — Ильин молодо тряхнул головой, — брошу я тогда это самое пение да зальюсь опять к мужикам!

— Нет! — вздохнул Кирилл, — вы будете мировой знаменитостью, ваша судьба завидна уже потому, что перед вами пять лет жизни в Европе, а перед нами — русское безвременье!

— Неизвестно, что тяжелее!

— Ну как неизвестно? — возразил Вукол, — Европа или реакция в России? Я недавно потихоньку списал у Клима несколько его лирических песен — очень печальных — переложить на музыку. Хорошее есть там выражение: «А ветра нет, как нет!» Ведь действительно — безветрие! Или вот еще:

Вьюги зимние да снежныеЗаносили все дороженьки,Навевали мне тоску мою:Я запел бы — слушать некому,Полетел бы — крылья связаны,Полюбил бы я — да некого!..

— Устроили безлюдье! — усмехнулся Кирилл. — Да и все мы рвемся отсюда, из этого гнилого болота, стремимся к широким горизонтам!..