Око силы. Четвертая трилогия (СИ) - Андрей Валентинов

– А почему вы Гондла? – поинтересовался он, дабы разговор поддержать.

– Шутите? – удивилась женщина. – Или в самом деле не знаете? Вырыпаев, мне за вас стыдно. Это же пьеса Николая Гумилева! Гондла – главный герой, весьма почтенный джентльмен с большой бородой. А назвал меня так Егор исключительно из вредности и зависти. Догадаетесь, почему?

– Потому что Гумилев эту пьесу вам посвятил, – изрек Виктор первое, что в голову пришло, и поспешил прикусить язык. Поздно!

– Так вы знали? – Лариса Михайловна резко остановилась, взглянула прямо в лицо. – Все-таки знали и валяли дурака?

– Что – знал? – растерялся альбинос. – В смысле, что Гумилев – вам… То есть…

– Вы безнадежны, Вырыпаев. – Гондла отвернулась, поглядела вперед. – Может, вы вообще не слыхали о Гумилеве? Долго нам еще фланировать между гробами?

Виктор пожал плечами, не зная, на какой вопрос отвечать в первую очередь. Гумилева он читал и совершенно не впечатлился. Какие-то жирафы, трамваи летающие… Контрик-вырожденец, если коротко. Таким жил, таким и у стенки стал.

– Фланировать недолго, идти – еще меньше, – рассудил он. – За тем высоким крестом – налево. А Гумилев мне совершенно не нравится.

– Демьяна Бедного предпочитаете? – ядовито поинтересовалась дамочка. – Или кого-нибудь еще из РОСТА?

Ефима Придворова – Лакея Придворного – Вырыпаев на дух не переносил. Но не ругаться же по такому поводу, да еще посреди кладбища!

– «Кинулась тачанка полем на Воронеж…» – негромко проговорил он.

– Как? – удивилась Гондла. – Какая тачанка?

– Кинулась тачанка полем на Воронеж,

Падали под пулями, как спелая рожь.

Сзади у тачанки надпись «Хрен догонишь!»

Спереди тачанки надпись «Живым не уйдешь!»

– Это песня, – безапелляционно заявила поклонница Гумилева. – В последней строчке размер нарушен, но весьма экспрессивно. «Хрен догонишь!» – это хорошо. Ваша?

– Нет, – улыбнулся Виктор. – Не моя. Лариса Михайловна! Мы оба воевали, но у каждого – своя война. Вас Троцкий награждал, вам миноносец к пирсу подавали, а у меня все иначе было. Поэтому и стихи у нас – разные. Вам – про Гондлу и какого-то там изящного жирафа, а мне…

– Прекратите! – поморщилась женщина. – Во-первых, не изящного, а изысканного, а во-вторых, вы, Вырыпаев, все-таки безнадежны… Кстати, здесь поворот.

Вырыпаев согласно кивнул и внезапно понял: что-то переменилось. Небо оставалось по-прежнему ясным, предзакатное солнце все так же светило сквозь голые кроны деревьев, но в воздухе уже чувствовалась знакомая сырость. Ночь близилась, и Некрополис, город мертвых, начинал просыпаться…

Виктор отогнал нелепую мысль и храбро шагнул вперед. Вот и аллея, такая же пустая, как и в тот раз, те же желтые листья под ногами, старые могильные ограды в рыжей ржавчине, остовы цветов у каменных подножий. Его словно ждали.

– Нам куда? Налево? Направо? – нетерпеливо бросила Гондла. Батальонный окончательно пришел в себя и устыдился.

– Нам? Нам направо.

Последнюю сотню метров он едва сдерживался, чтобы не побежать. Все равно куда – к близкому уже склепу или назад, к кладбищенским воротам. Ожидание томило, забирало силы, в ушах зазвенели знакомые молоточки…

…Всё хорошо, хорошо всё, песок тихонько шуршит, под пригорком Вечный Жид, на пригорке Каин – далека дорога, неблизко до порога. А у раба божьего, у мальчонки, глаза сами закрываются, сон начинается…

– Вот! Пришли.

Склеп оказался на месте, такой же – или почти такой – как в прошлый раз. Это странное «почти» Виктор заметил сразу, но никак не мог осмыслить. Вроде, все прежнее: затейливые славянские буквы над входом, грустный ангел с отбитым крылом в круглой нише слева, на покрытом потемневшей медью куполе – покосившийся крест. Вот и знакомое окно с чудом уцелевшими осколками витража, и мраморная доска с едва видимой надписью.

Справа от входа – черный каменный крест. Почетный караул? Нет, забытый часовой.

– Смотрим!

Гондла достала из кармана длинного темного пальто сложенную в несколько раз схему, развернула, наморщила лоб.

– 37-й квартал, посередине… Тут есть единственный склеп – Шипелевых. Сергей Иванович Шипелев, калужский предводитель дворянства, его сын, Иван Сергеевич, племянница, Киселева Доминика…

Виктор согласно кивнул, вспоминая. Молодое, очень грустное лицо. «Киселева Доминика Васильевна. 1884–1910», крест, который справа. Маленький серебристый венок у черного гранитного подножия, две засохшие розы, в фотография в облупившейся рамке. И бабочка-махаон – горящие огоньки камней-самоцветов.

Вырыпаев почувствовал, как на лбу выступает холодный пот. Крест, который справа. Их же было два – почетный караул, двое часовых! Пальцы коснулись правого, слепого глаза. Может, зрение шутки шутит? Но альбинос уже понимал – дело не в зрении. Ему не велели сюда возвращаться, никогда, никогда…

– Что-то не так? – удивилась Гондла, пряча схему. – Вы же сказали, что это здесь. Перепутали?

Не отвечая, батальонный шагнул вперед, к одинокому кресту. Заныли виски, пульс-молоточек зачастил, ударил дробью. Шаг, шаг, еще шаг… Серебристый венок у подножия, две мертвые почерневшие розы, осыпавшаяся серебрянка вокруг небольшого фото на эмали. «Киселева Доминика Васильевна…» Худое, бледное, словно после болезни, лицо, недобрые, строгие глаза. Неудачная ретушь исказили знакомые черты, но сомневаться не приходилось.

«Меня зовут Доминика. Я сестра Георгия Васильевича Игнатишина. Имени не удивляйтесь, матушка удружила…»

Бабочки на камне не было.

Что-то быстро и резко говорила Гонда, похоже, очень сердилась, но Виктор даже не пытался понять. С трудом оторвав взгляд от мертвых глаз на фото, он повернулся, заставил себя дойти до каменных ступеней склепа.

Присел.

– Дайте папиросу!

Слова упали, словно в пустоту, секунды тянулись пустые и гулкие, но вот что-то твердое ткнулось в губы, негромко щелкнула зажигалка…

– Спасибо.

Батальонный курил неспешно, с наслаждением затягиваясь и смакуя каждый глоток дыма. Он даже успел пожалеть об английской трубке, ждущей своего часа в кармане гимнастерки. Надо было не полениться, высыпать табак в подаренный товарищем Сталиным «bent», опробовать, наконец, британское диво.

Докурив, он аккуратно растоптал окурок и прикрыл глаза.

…А у раба божьего, у мальчонки, глаза сами закрываются, сон начинается, про то, как Господь собрал войско из гвоздя и доски, всех чертей согнал в сарай, спел им песню, баю-бай, а наутро у чертей ни рогов, и ни когтей…

* * *

– Очнулись?

Вырыпаев удивленно оглянулся. Ступеньки, невысокий каменный крест, кладбищенская аллея, утонувшая в ранних весенних сумерках, лицо Гондлы – растерянное и одновременно очень злое.

– А что случилось?

Женщина шумно вздохнула.

– Я вам пощечину залепила. Теперь хочется вымыть ладонь, желательно уксусом. По лицу я бью только мужей и любовников, в остальных просто стреляю.

Альбинос сочувственно кивнул:

– Мне бы ваши проблемы!

– Встать сможете?

Наваждение ушло, остались слабость и полная, безнадежная апатия. Людмила Михайловна чуть ли не силой стащила его со ступенек, встряхнула, повернула лицом к черному кресту:

– Что не так? Что вы увидели?

Вырыпаев поглядел в темнеющее небо, глубоко вдохнул влажную кладбищенскую сырость, устало повел плечами.

– Скоро стемнеет. Пойдемте, по дороге расскажу…

* * *

Черный автомобиль терпеливо ждал возле трамвайной остановки. Гондла заглянула внутрь, о чем-то коротко переговорила с шофером, затем быстрым движением достала папиросницу:

– Еще по одной. Будете?

Альбинос протянул руку, но в последний миг передумал. Не стоит, он и так дал слабину.

– Тюфяк вы, Вырыпаев! – резюмировала Лариса Михайловна. – Я бы с вами в разведку точно не пошла.

В светлых тевтонских глазах светилось откровенное презрение, с легкой, едва уловимой долей снисходительного сочувствия.

– А если, извините, здоровьишко не позволяет, сидели бы на печи, а не совались в такие игры. Ладно, слушайте, что с вами действительно было. Егор абсолютно прав. На кладбище вы ходили, но вначале та особа вас элементарно загипнотизировала. У нее вполне могла быть фотография Доминики Киселевой. Вначале вам показали бабочку, ввели в транс, затем предъявили фото – и вы запомнили тридцатилетнюю женщину с неудачным макияжем. Ретушь в вашем воображении превратилась в театральный грим. Кстати, любопытная деталь – она не стала ждать вас у церкви. Знаете почему? Опасалась, что ее, так сказать, чары развеются. Многие суеверные люди в такое верят…