От заката до рассвета (СИ) - Артемов Александр Александрович

— Видать, у воеводы непростой характер, раз про него столько сутолок ходит.

— Ты главное знай одно, пан, — наставил казак на одноглазого палец. — Ты когда приедешь в Валашье, помалкивай обо всем, что услышал про воеводу и Баюна — не любит от энтих слухов, ой как не любит, а соглядатаев у него масса. Дойдет до его ушей, что болтают про него всякое — ты не смотри, что он из Замка не показывается — снимут голову, и моргнуть не успеешь! Недавно вот дурачок наш, Рябчик, прозванный Подмышкой, ляпнул, дурень, что, мол, Баюн-то пропавший жених панночки Божены, которого воевода когда-то обманул, а когда тот пришел к нему своего требовать, в поруб бросил гнить. Но тот не сгнил, выбрался, собрал банду обиженных да и принялся мстить воеводе смертной местью. Не успел дурак рот свой закрыть, как взяли его под белые рученьки кречетовы молодчики да и в мешок! Теперь Рябчик Подмышка русалкам да пиявкам свои сказки рассказывает — со дна речки Смородинки. Вот так.

— Недавно вот приказ вышел, — объяснил Зяблик. — Про Баюна вообще разговаривать запрещается. Даже поносить и бранить нельзя, не то что слухи распускать. Всякому, с чьих губ имя Баюна слетит близ Валашьих стен, того плетью бить велено, а то и ноздри вырвут.

— Так-то! — кивнул Чарбын. — Вообще в нехорошее время живем. Тока-тока нашествия шатранских степняков отстроились и начали нормально жить. Тогда кое-как отбились, силами нашего пана воеводы, а вот на тебе! Кое-то уже, видать, и позабыл во что нам обошлось Запустение.

— Балуют поди степняки?

— А то как! Сейчас-то присмирели, только пару раз за годик, как шило у них в жопе засвербит, так они побалуют по пограничным хуторам. Но в прежние времена давали они нам перцу. Я когда еще молодым был, прошлись они по Пограничью из конца в конец, все пожгли да потоптали. В полон увели всех, до кого могли их загребущие лапы дотянуться! На то оно и Запустенье, что после него хоть шаром покати. Если б воевода людей не собрал да и не дал им в подбрюшье как следует, так и паслись бы тут их табуны до скончания веков. Но отбились, милостью Спасителя. Нам бы только радоваться, но неспокойный тут шибко люд — ему мало мира, так еще волю подавай! И вот поди то разбойники шастают, как у себя дома, то ведьмы с песнями по небу летают, то твари лесные у добрых людей глотки рвут. Слыхали небось? Третьего дня нашего пана Чубеца загрызли прямо у нужника. Да еще и как загрызли?! Из живота все потроха наружу, голову едва нашли — так далеко она от туловища откатилась — а на ней только зубов осталось десять штук. Словно специально бедолагу хотели побольше погрызть.

— Волки? — побледнел Зяблик и опасливо поглядел в темноту за плечами.

— Куда там, волки… бери больше! Соседи гутарют, видели, как по округе носился здоровенный вервольф, злющий, аки сам Сеншес! Гигантский, шкура словно иглами выложена, зубищи, когтищи — такими он с одного удара Чубецу голову да и отсек! Потом прыг через плетень и во двор, где жинка его с ведрами таскалась, и ее напополам! Уж как он до детишек ихних не добрался, тут явственно сам Спаситель сироток уберег. И пока лакомился он потрошками Чубеца и жинки евоной, на спине той адовой псины восседала ведьма, колола того волчару иголкой в бок и только распаляла его изуверство, разогревала в нем аппетит. Налакался тот волк теплой кровушки бедняги Чубеца и решил он с этой своей пассией, значица, покувыркаться немного, но тут набросился на них сам Сеншес!

— Сеншес? Ну ты сочинять горазд, пан Чарбын!

— Истинно говорю тебе, Зяблик! — упирался Чарбын. — Сеншес и никто иной, точно из самого пекла восставший, чтоб с собой изуверов утащить. Собой он черен, как уголь, а морда у него страшная, словно тесто на одну сторону башки сквашенная, а во лбу глазище горит! Бросились они друг на дружку и покатились клочки по закоулочкам. То вся округа по хатам затаилась и слыхала, как вервольф страшно рычал, но Сеншес напротив — ни звука не проронил, хоть и тварь от него кусок за куском выдирала. Он ей тоже знатно бока намял, однако вервольф тот победителем из той схватки вышел. Подхватил свою ведьмочку и поминай как звали. Вот так!

— А что ж Сеншес?..

— А он сам себя из кусочков, гутарят, собрал да и ушел, понурив голову. Бедолага. То-то его жинки со свету сживут, когда узнают, что он ту животину упустил. Эх, не хотел бы я быть на его месте, чтоб так опростоволоситься!

— Страшные времена, — покачал головой третий казак, который до этого не произнес ни слова. Звали они его просто Молчун, да он и не спорил.

— Да, тут с тобой как всегда не поспоришь. Одной напасти нам с Баюном мало, так теперь и ведьмы пожаловали со своим чудищем, чтоб их Сеншес к себе в берлогу утащил! Как бы теперь Кречету не придется наряду с Баюном еще и на оборотня охотится, и на ведьм в этом их лесище, где они верно окопались. Если сам Сеншес не смог с той тварью сладить, то нам, походу, попотеть придется. Ты, случаем, не по части заупокойных тварей к Кречету на службу наняться порешил, уважаемый пан?

— Как раз, — кивнул Каурай. Он бы мог немало рассказать им и про оборотня, и про ведьму, и про одноглазого Сеншеса, но благоразумно смолчал. На зубах чувствовался стальной привкус крови, и он сплюнул в костер. Их с Малуньей ждал очень серьезный разговор.

— Славно! — довольно потер ладони Чарбын. — То-то нам с опричных дел мастером сподручней будет нечистого гонять.

— Но так что, паны, а не пора ли нам на боковую? — предложил Каурай. — А-то ж нехорошие вещи обсуждаем. Как бы не привлечь кого, недоброго.

Все покивали его справедливым словам, и тут же завалились спать, даже не удосужившись потушить люльки.

В этой тихой, почти безветренной ночи, когда даже кузнечики пиликали из травы как-то неважно, а облака на бездонном небе ползли, словно из последних сил карабкаясь по еле намеченным звездам, сердце одноглазого было неспокойно. Может, и не стоило покидать убежище ведуний, бросать троицу на произвол судьбы, как ему теперь виделось? — колола его упрямая мысль после того, что услышал он из уст словоохотливых казаков.

Но и мысли о том, что по этим самым лесам сейчас где-то бродит Гриш на пару с неугомонным Бесенком, а по чьим-то жадным рукам путешествует окровавленный Куроук, срубая одну голову за другой, тоже не давали одноглазому спокойно раскурить табачок и забыться скоротечным сном. Увы, сидя под гостеприимной крышей Хель, он только закроет дела в долгий ящик и отсрочит неизбежное.

Но не успел он затолкать неприкаянные мысли подальше и задремать, как уха коснулся отдаленный колокольный звон. Поначалу Каурай подумал, что это лишь отголосок намечающегося сна. Однако шло время, а колокол все не унимался, и с новой силой распевался на вершине невидимой колокольни — все громче и громче, оглашая округу каким-то замогильным боем, от которого стонало сердце и бегали мурашки по спине. Вот и казаки заворочались на своих местах, беззлобно поругиваясь в сторону неотесанного звонаря, который на кой-то ляд решил помучить колокола глубокой ночью.

— Ишь, заливается, проклятый, — пробурчал себе под нос Чарбын, попыхивая пахучей люлькой. — Так же всю ночь греметь будет…

— Это что за поп у вас усердный такой образовался? — поинтересовался Каурай, заинтригованный ночным концертом и подозрительно будничным отношением к нему казаков.

— А кто ж его знает… — устало вздохнул Чарбын и перевернулся на другой бок. — Никто этого попа и не видел.

— Как так?

— А вот так, — зевнул казак. — Давно уже эта колокольня по ночам трезвонит, а кто там орудует и спать людям не дает — никто не знает. Старая она, полузаброшенная церква — стоит себе глубоко в Рыжем лесу и дряхлеет. Когда-то давным-давно ее поставили, еще и меня на свете не было. Но, гутарят, то ли в плохом месте поставили, то ли потом уже проклял ее кто, а вести службы в ее стенах стало дюже опасно — мол, бесы в ней завелись, и никто их вытравить оттуда так и не смог. Вот до сих пор и стоит она, заросшая мор-травой, и уже мало кто помнит туда дороги. А если и вспоминают, то в такую ночь как эта, когда колокол одиноко бьется — там в темноте. А чьи это проказы — шутника ли какого, или самого Сеншеса, этого мы не ведаем.