От заката до рассвета (СИ) - Артемов Александр Александрович

— Скажу, но с тебя пиво. Кречет он нонче нервный и под горячую руку ему не попадайсь. Слыхал уж, что у нас стряслось?

— Еще бы. Бедная, бедная пани Божена.

— И это тоже, — кивнул толстяк. — Но я-то про другое. Ранко нашего — в поруб усадили!

— Шутишь? — свел брови одноглазый. — Это за что?

— А он на пана воеводу с саблей кинулся, — развел руками Повлюк. — Уж не знаю с чего. Он взмыленный весь как приехал на энтой твоей демонице, поводья мне кинул и стремглав в хоромы бросился. Чего уж там меж ним и паном воеводой случилось, я не ведаю. Только дикие крики, ругань да грохот… А потом Ранко всего побитого с крыльца стаскивали — и в поруб. Так он там и сидит, а с утра на кол, я так разумею.  К ни го ед . нет

— Да, дела… — протянул Каурай.

— Мало нам одних бед, да вот вам еще с горкой — факт! Эх, пойду за Кречетом, — хлопнул он Каурая по плечу и отправился вон из конюшни.

Одноглазый проводил его взглядом и подошел к деннику, где все еще бушевала неугомонная кобыла. Не успел он коснуться створки, как Красотка со всего маху влетела в них и только чудом не вынесла ворота вместе с забором.

— Вот чудо! — сплюнул подходящий конюх. — Всем двором с ней сладить не можем. В нее словно сам Сеншес вселился. Такую только на колбасу и пускать! Жаль, конешно, такую красавицу, но у нее в голове явно насрано… А ты хто будешь, мил человек?

— Хозяин этой взбалмошной девки, — сверкнул глазом в его сторону Каурай. — Давай, отец, открывай ворота и тащи сюда головку сахару. Укрощать будем.

* * *

Когда Каурай закончил успокаивать Красотку, острожный двор затопило темнотой, которую едва разгоняли огни факелов и фонарей. Конюхи были несказанно удивлены, когда бешеная лошадь внезапно начала слушаться, дала поставить себя в стойло и накормить. Под их пораженными взглядами, Каурай направился на свежий воздух, раздумывая, где бы ему отыскать дармовой жбан с пивом и лежанку, и тут столкнулся с вислыми усами, а затем и с остальным паном Кречетом.

— Ты?! — опешил Кречет с таким лицом, точно увидел призрака. — Живой?!

За его плечами пыхтел Чарбын с люлькой в зубах на извечно спокойной физиономии, да Молчун с Зябликом. На улице ждал Повлюк, тихонько переговариваясь с Усманом, который так жаждал посадить одноглазого в поруб.

— Как видишь, пан, — развел руками Каурай. В одежде с чужого плеча выглядел он, как не крути, дерьмово.

— А Ранко гутарил, мол, тебя табунщики порешить собирались за жизнь какой-то разбойничьей швали, которая им, видите ли, в родственниках ходит!

— Собирались, но видимо Спаситель мне благоволил…

Не успел одноглазый кончить фразу, как Кречет с хохотом заключил его в крепкие объятья и принялся ощупывать, словно и не верил, что тот в самом деле не призрак. Каурай был рад такому бурному проявлению чувств, однако быстро освободился от его железных ручищ — еще чуть-чуть и пан Кречет рисковал переусердствовать и помять ему бока. При виде повеселевшего Кречета, в чубе у которого угадывалась новая пара седых волос, Чубец с извинениями сунул одноглазому его Подорожную, пыхнул люлькой на прощание и удовлетворенно пошагал прочь, забрав с собой своих подручных и страшно разочарованного любителя сажать людей в поруб.

Спустя пару радушных мгновений Кречет, Каурай и Повлюк вышагивали по двору в направлении интендантской. По пути голова поносил таборщиков на чем свет стоит и сулил, когда история с Баюном, наконец, отыщет свой конец, вешать и пороть уже этих “трижды проклятых коне…ов”, как он выразился, ведь они еще и, по слухам, ведут с разбойниками самую сердечную дружбу.

Злого и непрестанно ворчащего интенданта с пепельно-серым лицом Кречет вытолкал наружу почти волоком, ткнул в одноглазого и приказал: “тащи ему все до последней заклепки!” Интендант задумчиво почесал плешивый затылок, оглядев Каурая сверху донизу взглядом плотника, готовящегося соорудить ему крепкий дубовый гроб, и скрылся за дверью. Отсутствовал он недолго, и вскоре в руки одноглазого упала знакомая ему связка с гремучим добром.

Каурай разложил железяки прямо на месте и придирчиво сосчитал все штыки, баночки и пузырьки под глубоко уязвленным взглядом интенданта. Его пластинчатая броня с наплечниками и наручами очень уж сильно мозолила скупой интендантский взор.

— Черепа нету, — скривился одноглазый. Зараза.

— Какого такого черепа? — недовольно спросил интендант, щуря близорукие глаза.

— Какого такого? — передразнил интенданта Кречет. — Того самого, с которыми опричники при седлах ездят. Доставай, куда подевал опричную черепушку!

— Мы тута черепов не держим, — покачал острым подбородком интендант. — Черепа на кладбище у попа Кондрата ищи.

— Врешь! Сказывает хозяин, нету черепушки, вот и подавай сюда черепушку. Поди закатилась куда. Я тебя, собаку, знаю!

— Ты, голова, — постучал себя пальцем по голове интендант, — когда сунул мне эту связку, мол, сосчитай барахло да опиши, а как одноглазый явится, сдай все в целости. Вот я и сдал. Все до последнего штыка, до последней заклепки, как наказывал.

С этими словами он сунул ему под нос толстый журнал, затопивший усы Кречета облаком пыли. Кречетов чих прозвучал на весь острог.

— Считай, коль не веришь! — упер интендант острый ноготь в строчку с описью. — Твой крестик стоит? Ага. Ты сдал: связку штыков суммой в надцать штук, самострел с рычагом одну штуку, два колчана с болтами числом в надцать штук, суму с декоктами числом в одну штуку, пару наручей, пару поножей, нагрудник ламеллярный с наплечниками одну штуку, носовой платок одна штука, иголка с ниткой, смена белья… и проч и проч. Я принял — вот роспись моя. Никакой черепушкой тут и не пахло. А если б и пахло, на кой ляд мне в арсенале эта гадость?

— Поди собакам на поругание бросил! — встрял в перебранку Повлюк.

— Собаками псарь занимается, а я оружьем ворочаю. — Интендант и глазом не моргнул. — Череп что оружье? Нет, вот и не ищи в арсенале того, чего там бывать не может.

С этими словами он смачно захлопнул свой журнал и убрался восвояси.

— Апчхи! Ну, старый бес! — воскликнул Кречет, пытаясь прочихаться от тучи пыли, которую поднял интендант своей книжищей, и повернулся к одноглазому. — Справим тебе новую черепушку, пан! Айда на псарню!

— Нет, благодарю, — покачал головой Каурай, силясь припомнить, когда он видел свой череп в последний раз.

— Поди пропала та черепушка в стенах шинки, факт! — сказал Повлюк. — Или прибрала ее к рукам проклятущая стерва Малашка, так ее и рас так. Она твою рогатую башку с копытцами тоже уволокла, знал?

— Нет, куда?

— Да сюда и уволокла — к воеводе, чтобы стребовать с него денег за пожженную шинку. А воевода дуру на порог не пустил, сразу собаками стал травить. Но башку фавнову — забрал. В хоромах его нынче на самом видном месте висит. Красивая.

— Негоже оставлять тебя с пустыми руками, пан Каурай, — хлопнул его по плечу Кречет. — Закатилась куда-то твоя черепушка, так и черт с ней. Мы тебе медаль выправим, когда голова баюнская на пике окажется. За заслуги перед народом Пограничья. С собачьей черепушкой!

С тяжелой ношей на горбу Каурай с казаками двинулись к воротам. Щелкун, конечно, был страшным занудой — особенно, когда проводил пару дней в отключке — однако, ничего хорошего его потеря не несла. Одни проблемы, если он попадет не в те руки. Сначала Куроук. Теперь Щелкун. Что дальше, Гвин? Голову потеряешь?

По дороге Кречет страшно ругал уже интендантское племя, припоминая им всяческие самые страшные грехи:

— Такой это народ, пан! Все норовят потерять и запутать…

— Истинно загадочное явление. Факт! — поддержал его Повлюк.

— Крестик у него стоит, ишь! — отводил душу Кречет. — Что он думает, раз крестик стоит, так ему можно вещи терять? Ах, мерзавец, пусть погодит он у меня! Крестики у него х…естики одни на уме. А у самого не крестик, а на полстраницы закорючка стоит. Ох, подлец!

Каурай же решил затронуть более насущный вопрос:

— Что за беда с Ранко?