Том 4. Путешествие Глеба - Борис Зайцев

Глеб же, обыкновенный русский юноша, способностью прорыва Времени не обладал, будущего не знал. Пророчествами, как и судьбами Родины, не интересовался. Выедет он из соснового леса, проедет полями и назад, домой, в жизнь покойную: утром можно вставать когда хочешь, в Училище не идти, пить чай в столовой, где за самоваром сидит мать, всегда ровная и прохладная – он подойдет, поцелует ей ручку, она его в висок – и начнется день балыковский: можно почитать нового писателя Чехова, поваляться в гостиной на диване, сходить выкупаться, проехаться на велосипеде… – однообразно, может быть, и полусонно, но зато дома, дома…

Как-то в середине июля собрались они в монастырь – мать решила: «надо же детям посмотреть Сэров». Сама она туда не поехала – развлечений для себя не признавала, а молодежь пусть прокатится. И устроила даже так, что с Лизой, Мышой, Глебом отправился и Борис Иваныч: для Зиночки, полагала мать, не вредно.

Даже к вечеру зной не свалил. Что-то душное, смутное… Парило, овода без устали облепляли лошадей, торжественно ехали на их спинах, жаля, напиваясь кровью. Линейка ровно шла песчаною колеей. Но в Саровском бору пришлось рыси убавить – потряхивало на корнях.

Борис Иваныч, в чечунчовом своем пиджаке, солидно рассказывал Глебу о тетеревах, уборке, монастырском хозяйстве. На другой стороне линейки, за спиной их, Мыша держала Лизу за руку, что-то шептала – вернее, это был ряд сдерживаемых фырканий, прерываемый отдельными словами: «Ватопедский на меня посмотрел… он так посмотрел… а мы – ха-ха-ха…»

Глеб находился в спокойном, туманно-отдохновительном настроении, слушал Бориса Иваныча без интереса, но и без раздражения, как довольно равнодушно и вообще ехал в Сэров.

Деревья поредели, стало светлее. Тройка взяла рысью на мост через реку – темноводный, глубокий Сатис внизу – сверху глядит Собор, купола, корпуса монастырские. Монастырь над рекой на пригорке. Кучер вновь припустил – на огромный двор вкатили как полагается. Высокий послушник, огненно-рыжий, в скуфейке, переходил двор тропинкою диагональной, мимо корпусов с палисадничками, с монашескими геранями, мальвами.

Мыша, взглянув на него, тотчас сжала руку Лизы.

Монах-гостинник считал, что они хотят взять номер, ласково поклонился, предлагая войти. Но Лиза объяснила, что они ненадолго. Он не менее ласково поклонился вторично.

Лиза, уже худенькая консерваторка, взрослая, оказалась вожатым. Она негромко, толково расспрашивала. Худощавое ее личико в веснушках, с карими, как у матери, тонко очерченными глазами, вызывало расположение: именно ей и вести всю компанию, с ней и монахи приветливей. (Иногда, впрочем, она ловко их передразнивала, в сторону, делала старческую обезьянью рожицу.)

Побывали в Соборе, видели пещеры в обрывистом берегу. Парило все сильнее. Солнце поблекло, затянулось мглой. Вдалеке погромыхивало.

Решили идти в дальнюю пустыньку и к источнику. Мыша быстро порозовела от ходьбы, белокурый ее локончик развился. Лиза подстроила так, что Мыша шла с Борисом Иванычем. Глеб помалкивал. Лиза обертывалась иногда назад, ей подмигивала. А Борис Иваныч шагал скромно, лесною дорогой. Спина чечунчового его пиджачка отсырела, он занимал барышню разговорами: вот это Саровский скотный двор, отличная каменная стройка. Молочное хозяйство на высоте, есть сепаратор… На слове «сепарзтор» Мыша фыркнула. Ей показалось это слово смешным. «Сепаратор… а он для чего?» – «Сепаратор, Зинаида Михайловна, это такая машина, которая отделяет в молоке сливки, благодаря действию центробежной силы. Вы получаете очищенный продукт двух категорий. А на дне машины то, что мы называем механически взвешенными частицами. В просторечии – грязь». – «У нас в Калуге…» Мыша была подавлена красноречием Бориса Иваныча – слово «центробежный» опять непонятно и можно бы захохотать, но от смущения она лишь прошептала, зардевшись: «У нас тоже есть монастырь… Тихонова пустынь. А мы ходим… на Калужку (она произносила „л“ мягко, по-французски) – там чудотворная икона».

Источник, куда привозили больных (и погружали в воду), особенно не поразил. В избушке же старца, игрушечно-крохотной, все попримолкли. Мыша по-прежнему держалась за Лизу – так покойнее… и все внимательно, не без серьезности глядели на закопченные бревнышки, убогий столик, сохранившиеся «лапотки», «порточки» Серафима. Какой свет мог к нему проникать сквозь оконце это?

– Ты б могла так вот жить? – шепнула Лиза Мыше. Та к ней крепче прижалась.

– Нет. Я боюсь.

– Чего?

– Сама не знаю.

Борис Иваныч рассматривал все основательно. «Обратите внимание на бедность дерюжной ткани… А вот это – недогоревшая свеча, при которой старец молился в последний день. Смерть застала его на коленях, пред иконою „Умиление“. Свеча упала, вещи вокруг начали уже тлеть…»

Глеб молчал. На вопрос сестры, обращенный к Мыше, он ответил бы, вероятно, в таком же роде. Но ни отвечать, ни говорить не хотелось. Вот так одному, в этой сосновой избушке, зиму и лето, в лесах, с медведями… Говорят, и медведи к нему являлись. Но мирные.

Когда вышли, небо совсем потемнело. Надо спешить!

Быстро, как только могли, шли назад. Сзади росла туча, тучная влагой, чернильная, с тугим серым валиком на переднем краю. Молнии золотом ломали ее уже до земли, уже стреляло вдалеке, вспыхивало фосфорически-зеленоватым. Тот безудержный шквал, что летит перед тучей, с запахом дождя, жутью, тьмою за ним, вдруг взметнувшей все своим дыханием – налетел на них в двухстах шагах от монастыря. Листья понеслись, пыль, смерч завился по дороге, несколько капель дождя – крупного и еще редкого – потом так бабахнуло, что Мыша присела.

Бежать, бежать… Борис Иваныч подхватил ее под руку, все четверо кинулись к той монастырской гостинице, от которой час назад отказались: только чулки, да оборочки белые барышень замелькали… – некогда уж стесняться. Только бы добежать.

И пора! На каменное крыльцо влетели в момент, когда дождь грянул уже белой сплошной лавой. Он сразу заслонил все – не видать ни Собора, ни корпусов, ни леса, только по двору, у самого крыльца, кипят в исступлении светлые пузыри, да начинающиеся ручьи… Кучер едва успел ввести в сарай тройку с линейкою. Монах-гостинник опять ласково кланялся – теперь Лиза сказала: «Да, нужен номер!». – «И самоварчик прикажете?» И самоварчик.

В номере душно, еще догрозовой духотой, тихо, слегка затхло. Клеенчатый черный диван, портрет архиерея на стене, Серафим с медведем. На подоконнике горшок с красными фуксиями. Лиза приотворила форточку – запахом дождя слабо тянуло, и весь этот номер с половичком от двери к столу и дивану, иконами в углу, архиереями и святыми показался вовсе удаленным. Остальной мир – Балыково, мать, отец, все под потопом, а они четверо в этом ковчеге с толстенными каменными стенами: дождь, буря – ничто. Это край Серафима – вон он шагает по стене старческими ногами, с вязанкою дров на спине, согбенный Серафим избушки, ныне заливаемой потопом.

Когда въехал с монахом самовар, в белом облаке, пыхтя, кипя, потянуло слегка угарцем. И чашки с цветами, и варенье вишневое в баночке, и поклон гостинника, все – привет, дружба здешних мест, малое, но доброе расположение ковчега.

Лиза и Мыша поправляли прически, обтирали платья, обчищали туфли. Мыша, вся розовая от бега, волнений, глаза блистают, еще больше похожа на овечку. «А мы как побежали, я думала, сейчас нас зальет… А Борис Иваныч меня под ручку… мы бежим… а мы – ха-ха-ха…»

Лиза хохотала. «Эх ты, Мыша несчастная, тебя бы под дождем оставить…»

Из фортки залетали капли. Втекавший воздух чуть ли не вкуснее самого варенья. Чай пили не торопясь, с блюдечек, и опять барышни бессмысленно хохотали. Глеб и Борис Иваныч были довольно благодушны – Глеб более задумчив.

Борис Иваныч объяснил, что дождь скоро пройдет. Он говорил негромко и небыстро, но основательно. Дождь не мог его не послушаться. И действительно послушался.

Когда через час Глеб вышел опять на крыльцо, летели уж отдельные капли. Над соснами посветлело, с каждой минутой светлело больше. Сзади дымилась еще сизая туча. Но уже все кончилось. И мгновенно наступило странное состояние: совсем стихли капли, пал ветер, тишина, в ней нежно благоухало лесом, дальним лугом, неземной свежестью. И после таинственных переливов, невидных перемещений в небесах радуга, отливая нечеловеческим семицветьем, вознеслась через тучу, конец ее прямо уперся в Сэров, в этот двор огромный.

Глеб стал еще задумчивее. Он безмолвно смотрел на Саровский рай. Как там, на дороге близ Балыкова, не мог предвидеть ни торжеств Серафима, ни судеб Родины, так здесь – откуда мог бы знать о грядущей участи самого Сарова?

Но эта радуга, благоухание, тишина… Глеб был почти взволнован, смущен.

Из сарая шагом выехала тройка, направляясь к крыльцу. Сиденье линейки еще перевернуто – от дождя. Хвосты лошадей подвязаны коротко, тугими узлами.