Французский детектив - Лео Мале

Выступление мсье Жоржа Добрея нам показалось не лишенным человеческого достоинства. Мы благодарны ему за то, что он неоднократно протестовал против того, что несчастного ребенка изолировали от внешнего мира. Но мы не можем простить свидетелю того, что раздельное проживание с женой он объяснил исключительно страхом иметь ребенка, похожего на своего юного шурина. Жорж Добрей, известный в Париже биржевой маклер, просто боялся потерять престиж из-за тройного недуга Жака. Вызывает удивление, что у этого не слишком отважного человека явилась потребность выступить в хоре вместе с другими и хоть немного добавить к обвинениям по адресу шурина, о чем свидетельствует его заявление об «очень выраженном отвращении, которое внушали Жаку члены семьи».

Теперь мы подошли к теще подсудимого — Мелани Дюваль. Эта добрая женщина поведала нам, что «когда Жак был маленьким, он не был плохим ребенком». Следовательно, можно заключить, что в ту пору служанка семьи Вотье жалела слепоглухонемого мальчика. Но эти чувства резко переменились, когда встал вопрос о браке Соланж с Жаком. Несмотря на свое скромное происхождение — а может быть, именно вследствие этого, — Мелани считала, что ее дочь могла бы выйти замуж за какого-нибудь нормального и богатого парня вместо того, чтобы связывать свою судьбу с убогим, у которого не было ни гроша. Это возмущало здравый смысл Мелани, женщины из народа, которая всю жизнь тяжело работала, чтобы сделать из своей дочери даму. И к тому же главный упрек, даже позор, — я цитирую собственные слова свидетельницы — «думать, что такая красивая девушка могла связать жизнь с человеком, который ее никогда не видел и никогда не сможет увидеть».

С этого времени более упорного врага, чем Мелани, у Жака не будет. Той Мелани, которая явилась сюда, чтобы прокричать со всей злобой, копившейся у нее годами: «Вы думаете, Соланж весело быть женой убийцы!» Ибо у Мелани, которая, впрочем, ничего не знает о преступлении, нет никаких сомнений — ее зять, безусловно, убийца. Она желает даже, чтобы ее зять как можно скорее был осужден к высшей мере наказания и ее дочь, став свободной, могла бы начать новую жизнь.

Вспомните, господа присяжные, что ненависть ограниченного ума — беспощадна. И естественно, эту ненависть Мелани перенесла на Ивона Роделека, прекрасного воспитателя, на которого она навешивает все мыслимые грехи только за то, что он «подстрекал» ее дочь к браку. Старая служанка не останавливается перед утверждением, что «этот мсье Роделек загипнотизировал ее дочь», не останавливается она и перед бессмысленными суждениями обо всем братстве Святого Гавриила.

Причины, заставившие Мелани Дюваль свидетельствовать против зятя, — малодостойны и лишены юридического основания. Суд уже оценил их должным образом.

Последним свидетелем со стороны обвинения был Жан Дони. Здесь мы сталкиваемся с позицией иного рода, но — увы! — не менее тягостной, чем в предыдущих случаях. Показания этого так называемого товарища юных лет самые хитроумные, и в них кроется более всего ненависти. Мсье Дони удалось даже, господа присяжные, заронить серьезные сомнения в ваши души в связи с его своеобразной версией пожара в садовом домике. Этому пожару, похоже, придали куда более серьезное значение, чем он того заслуживает. В действительности же событие, которое могло иметь драматический исход, было всего лишь проявлением ревности Жана Дони по отношению к Жаку Вотье.

В том, что Жак Вотье любил Соланж с юности, — нет никаких сомнений. В дальнейшем я покажу на фактах, что глубокая любовь Жака к девушке, которая впоследствии станет его женой, с годами только усиливалась. То, что Соланж в ту пору, когда она прибыла в Санак, испытывала нежное чувство к Жаку, — в этом тоже нет никаких сомнений, несмотря на вполне понятные колебания, испытанные несколькими годами позже, когда мсье Роделек посоветовал ей выйти замуж за Жака. Верно также и то, что Жан Дони сам был безумно влюблен в эту хорошенькую и обаятельную девушку. Впрочем, следовало бы удивиться, если бы было иначе: небольшое расследование, которое я недавно провел в Санаке, убедило меня в том, что Соланж Дюваль оставила там неизгладимое впечатление. Можно даже сказать, что весь институт был влюблен в эту яркую, приветливую девушку; само ее присутствие вносило в суровую, наполненную учением жизнь воспитанников немного той женственности, о которой с сочувствием говорили мсье Роделек и доктор Дерво. Жан Дони не мог не поддаться этому общему чувству по отношению к ней. Ведь он сам сказал: «Я знал от товарищей, глухонемых, которые могли ее видеть, что она была очень красивая. Единственное, что могли отметить мы, слепые, — ее приятный голос».

Ах, господа, какие мечты, какие новые и пылкие чувства должно было вызвать в сердцах этих молодых людей одно присутствие женщины! Но и ревность должна была появиться тоже. У Жана Дони она была двоякого свойства: ревность мужчины, понимающего, что женщина, о которой он мечтает, никогда не будет принадлежать ему, и в то же время ревность по отношению к девушке, занявшей его многолетнее место «покровителя» Жака. Сколько желчи в этих словах свидетеля: «По некоторым интонациям Соланж Дюваль — слух нас никогда не обманывает — можно было почувствовать, что за этой внешней мягкостью, которая могла ввести в заблуждение зрячих, скрывалась железная воля!» Из-за этой ревности он сам себе противоречит в своих показаниях. Он любит Соланж и в то же время ее ненавидит. Он тоже явился сюда по своей доброй воле свидетельствовать против бывшего друга и тем самым — косвенно — против той, которая некогда отвергла его ухаживания. Это показания озлобленного человека. Известность, которую спустя несколько лет приобрел Жак после выхода «Одинокого», только усилила эту злобу. Соперник не только остался единственным избранником Соланж, но слава придала ему еще больше значения в глазах любимой женщины. Люди с такой душой, как у Жаиа Дони, трудно переносят подобные вещи. То, что он приехал на свадьбу и сел за орган, — всего-навсего итог настойчивых просьб мсье Роделека.

Узнав о преступлении на «Грассе», неудачливый соперник Жан Дони решил, что час отмщения пробил. Он дошел даже до того, что свой добровольный визит к следователю объяснил требованием совести. Воспроизвожу собственные его слова: «Должен ли я отмалчиваться, когда все думают, что Жак Вотье не способен совершить преступление, или, напротив, мне следует показать, что это была не первая попытка для обвиняемого? Долг, как бы это ни было трудно по отношению к другу юности, к которому я сохранил добрые чувства, обязывал меня прояснить истину». Разве такие слова, господа присяжные, должен был бы произнести перед вами человек, назвавшийся лучшим другом Жака Вотье в юности?

Рассказ о пожаре — это изощренная ложь. Он совершенно не соответствует действительности, как с целомудренным достоинством дала нам это понять Соланж Вотье. Так же как и она, и брат Доминик, мы не будем распространяться об этом пожаре. Заметим только, что господин генеральный адвокат не преминул в своей речи сослаться на лживые показания Жана Дони, утверждая, что случившееся на «Грассе» было не первой попыткой Вотье совершить преступление. По нашему скромному мнению, заключение господина генерального адвоката, не побоявшегося поставить в один ряд простую ссору между молодыми людьми и преступление, совершенное десятью годами позже, представляется по меньшей мере неожиданным.

Теперь мы переходим к разбору показаний свидетелей со стороны защиты. Как бы странно это ни выглядело в глазах суда, мы не вполне удовлетворены этими показаниями, несмотря на выраженные в них чувства привязанности и уважения по отношению к подсудимому. У нас даже сложилось впечатление, что чрезмерная любовь такой матушки, как мадам Вотье, веселая болтовня такого славного человека, как брат Доминик и доброжелательная проницательность такого опытного доктора, как мсье Дерво, могли заронить сомнение в души присяжных и больше навредили обвиняемому, чем ему помогли.

Мадам Симона Вотье изливалась перед судом с пылом раскаивающейся матери. Я тщательно взвешиваю свои слова: как и другие члены семьи, Симона Вотье в течение первых десяти лет пренебрегала несчастным Жаком Интерес к нему проснулся, когда его уже не было рядом с ней. Тут она просто подчинилась тому странному чувству, благодаря которому мы открываем новые качества в покинувших нас людях. Тяжела вина Симоны Вотье: мать у которой нет ни малейшей привязанности к своему несчастному ребенку, — чудовище. Ребенок это инстинктивно почувствовал и отдалился от женщины, присутствие которой ему сначала было безразлично, а потом стало невыносимо. Ничего нельзя было сделать, чтобы сблизить сына и мать, — показания Ивона Роделека и доктора Дерво не оставляют сомнений на этот счет. Всякие попытки сближения заканчивались плачевно. Если у кого-то из господ присяжных и были еще сомнения относительно характера взаимоотношений между сыном и матерью, они могли получить о них точные представления по тому равнодушию, с которым обвиняемый отнесся к запоздалым слезам Симоны Вотье, умолявшей его защищаться и кричавшей перед всеми здесь о невиновности ее Жака.