Огненная земля - Аркадий Первенцев

— Ослабел народ, охлял очень, — сказал Манжула. — Я вот на своего комбата смотрю. Еще на две дырки пояс подтянул. А он и так не очень‑то был справный.

— Кости останутся, а мясо нарастим… Я вот думаю: если нас начнут выручать, худо для нас будет. Потом не оберемся стыда.

— Верно. Засмеют потом. Красная Армия почти три четверти Украины отвоевала, а вы что делали, спросят нас? На подсобках воевали?..

Дежурный тоже прислушивался к тому, что говорили в кубрике, и изредка то подымалась, то опускалась его бровь, но позы, в которой выражена была крайняя усталость, он не менял, а так и сидел, облокотившись о стол и широко расставив ноги.

— В окопах тоже об этом разговоры, товарищ лейтенант? — спросил Букреев, умываясь над эмалированным тазиком.

— В большей или меньшей мере, товарищ капитан, — дежурный приподнялся, но, повинуясь разрешительному взмаху руки комбата, снова присел. — Морякам, сделавшим свое десантное дело, нудно сидеть, закопавшись в землю. Мы, откровенно сказать, привыкли к действию, товарищ капитан. Привыкли все делать на нерве, на порыве. Вот когда нас гоняли, на занятиях в Геленджике или у Соленого, все было нормально. А такая стабильность положения — хуже нет. Армейская пехота, мне пришлось изучать их на стыке, дело другое. Сели, окопались, вросли, привыкли. Прикажут итти вперед — пойдут и пойдут. Удивлялся им. Ничего не скажешь — молодцы. У них другая структура, если детально разобраться.

Разговорившись, лейтенант оживился и уже не казался таким безнадежно изнуренным человеком, с вялыми движениями рук и тусклыми глазами.

После холодной воды Букреев почувствовал себя свежее, и голова меньше болела и воспоминания вчерашнего дня, так мучившие его, отошли в сторону.

— Вы, очевидно, на флот попали только во время войны? — спросил он дежурного.

— До войны учился в Севастополе, в училище имени ЛКСМУ.

— Следовательно, артиллерист?

— По призванию. А вот попал в морскую пехоту и пошел, товарищ капитан. У Куникова был, у Потапова. А там уже не хотелось переходить, расставаться с товарищами, бросать товарищей.

— Вас Цыбин что‑то всегда… поругивал.

— Цыбин? У нас с ним характеры разные. Он сибиряк, я южанин, — лейтенант смутился и, не поднимая глаз, принялся обтирать приклад автомата, выпачканный свежей грязью. —Я вытаскивал тогда Цыбина. Со мной был еще один, с «Бодрого». Жаль Цыбина. К званию Героя представили, а что ему теперь? Человека‑то нет…

В кубрик вошел Курилов, отрапортовал. За его спиной виднелось широкое лицо Манжулы, его спокойные и внимательные черные глаза.

— На рассвете стреляли, Курилов?

— Зенитка била. Прорывались наши штурмовики. Пошли в глубь полуострова.

— Я ухожу на КП полка. Останьтесь за меня, Курилов. Где Батраков?

— В расположении первой роты, товарищ капитан…

— Вы что‑то не договариваете, Курилов?

— Рыбалко звонил, товарищ капитан. Сказал, что Горбаня ранило.

— Горбаня? Где же?

— На берегу. Дали немцы пулеметную очередь, зацепило.

— Серьезное ранение?

— Кажется ранение не серьезное, товарищ капитан.

— Еще не хватало, чтоб вышел из строя Горбань, — Букреев натянул перчатки, взял автомат на цлечо. — Манжула! Ты отправляйся к первой роте и узнай, что с Горбанем. Что же это, — твой друг, а ты даже не поинтересовался?

— Ждал пока вы… товарищ капитан.

— Что я? — с улыбкой спросил Букреев.

— Встанете, товарищ капитан. Снедать я приготовил…

— У майора чего‑нибудь перехвачу, а ты поделись всем, что ты приготовил, вот с ними. Что там у тебя? Бифштекс по–гамбургски?

— Пышку спекли пулеметчики для вас, — Манжула развернул какую‑то тряпицу, и в руках его появилась круглая лепешка, серая от золы.

— Пулеметчики сказали для вас, товарищ капитан. Так и оставлю для вас, товарищ капитан.

— Ох и скупой ты, Манжула! Скажи пулеметчикам спасибо, и комбат, мол, просил еще одну спечь, если можно, а эту разделишь. Позавтракаете. Курилов, когда вы обедали?

— Вчера.

— А ужинали?

— Позавчера.

В расположении армейцев наблюдался тот особый солдатский порядок, за которым следил и сам Гладышев и командиры его полков. На поверхности, поскольку южная окраина поселка всегда усиленно обстреливалась, никого не было. Связь с передовой проходила искусно вырытыми траншеями полного профиля. Командные пункты в подвалах домов усилились бревнами и каменными рубашками. Красноармейцы продолжали совершенствовать свои позиции. Казалось ни одного метра земли не осталось не поднятой лопатами.

Степанов, поджидавший Букреева на компункте, гостеприимно подвел его к столу, где был приготовлен чай. Куприенко налил кружки.

— Тебя, Букреев, наш полковник назвал однажды полпредом фортификации у моряков, — сказал Степанов, грея руки о кружку и посматривая на гостя своими умными глазами.

— Неожиданный титул.

— А получилось так, — Степанов очень осторожно, не роняя крошек, разломил пышку, — у всех твоих связных в первые дни мы только и слышали «фортификация». «Как дела?» — спрашиваем. «Идет фортификация, товарищ полковник». Мы тогда еще стали с вами соревноваться.

Букреев прихлебывал чай и наблюдал за постаревшим лицом майора, за его неторопливыми движениями. Эту неторопливость он замечал у многих. Люди в силу какого- то подсознательного чувства старались делать меньше движений, чтобы не растрачивать силы.

— Я боюсь одного слова, которым напугал меня ваш доктор, — сказал Букреев.

— Чем же это мог напугать такого смельчака наш тихонький доктор?

— Одним страшным словом — безразличие.

— А–а-а, — — протянул Степанов, — его теория. Он наряду с перевязками, ампутациями и другими делами своей профессии занимается, по–моему, психологией войны, если можно так выразиться. Я думал, он только нам излагает свои теории…

— Я опасаюсь этого проклятого слова безразличие. Не хочу, чтобы мои моряки переходили, как выразился доктор, в вегетативное состояние. Сегодня просыпаюсь, сидит дежурный лейтенант. Такие бывало коленца откалывал, удержу не было, молодой парень, комсомолец. А глянул я на него, сейчас тяжело на душе стало. Можно так сказать — видоизменился. У него даже своя теория неожиданно появилась: морская пехота не может пребывать долго в бездействии. Должна жить на порыве, на нерве…

Почти полтора часа пробеседовали Степанов и Букреев. Трехнедельное сиденье на плацдарме сблизило их и внесло ясность в отношения. Если раньше, при первом знакомстве, им приходилось верить друг другу на слово, то теперь они видели один другого в деле. Степанов рассказал, что Маршал на одном из совещаний назвал их операцию эпопеей.

— Так что нужно держаться и не подвести, — сказал Степанов. — Для немцев мы бельмо на глазу и непонятное явление. Вчера прихватила наша разведка двух пленных, один из них небольшой офицерик из Бранденбурга, с образованием. Он прямо показал на допросе, что наш плацдарм непонятное для них явление и заставляет их много думать. Буквально так сказал «заставляет много думать».

— Пусть думают. Им это полезно.

— Показал также, что подтягиваются еще и еще силы. Нас крепко обвязывают. Хотят сделать, как они тоже выражаются, мышеловку. Даже не котел, а мышеловку. Это они уже от злости. Ты собираешься уходить. Извини, что попотчевали так слабовато. 'Мой Куприенко, кажется, буквально из‑под земли может все достать и то последние дни оплошал.

— Под землей ничего нема, товарищ майор, — сказал Куприенко, — все выкопали, до последнего буряка.

Степанов вывел Букреева с командного пункта и простился с ним тепло, задержав в ладонях его руку. По лужам с затвердевшими уже от утреннего морозца краями ветерок гонял слабую рябь. Красноармеец с подоткнутой шинелью, не разбирая дорожек, шел по лужам, опустив голову, и, казалось, ничего не видел под собой. К плечам его лямками был прикреплен термос и висела винтовка с привернутым штыком, густо смазанным ружейным маслом, на поясе висели туго набитые подсумки. Все казалось тяжелым: и термос, и винтовка, и подсумки с патронами, и, казалось, красноармейцу, невысокому и узкоплечему, не под силу таскать весь этот груз. Но стоило ему только увидеть командира полка и рядом с ним известного каждому солдату комбата морской пехоты, как боец приободрился, сразу перешел на дорожку, подтянулся. Поздоровавшись, солдат той же твердой походкой завернул за угол, где начинались ходы сообщения.

— До безразличия еще далеко, — сказал Степанов. — Ты знаешь, откуда этот красноармеец? Из хорошей, хлебной Ставрополыцины. Был председателем колхоза «Первая пятилетка», а началась война, добровольцем на фронт попросился. Оставил за себя женщину, переписывается с ней. Сюда даже, на плацдарм, письмо недавно пришло. Пойдем‑ка, я низом поведу, а то опять из крупнокалиберных бьет, шут его дери.

Низовой тропкой Букреев дошел до капонира старшего морского начальника. Узкое отверстие, пробитое в глинище, вело в блиндаж, напоминавший какую‑то часть корабля. Все здесь было оборудовано в результате рискованных заплывов, все снято было с погибших «охотников». Матросы на плотах доставили койки, отвинченные в кают- компании, стол с внутренним ящиком, тумбочки, резиновые маты, вешалки и даже плафоны, привинченные к потолкам.