Лето бородатых пионеров (сборник) - Игорь Дьяков

В иллюзиях жреческой касты, священнослужителей, церкви, в иллюзиях, на которые человек взирает как на священные – источник множества бедствий во все времена. Невежество создало богов, и хитрость извлекла выгоды из представившегося благоприятного случая, стравливая все и вся из эгоистических интересов. Религия создает из человека себялюбивого ханжу, фанатика, ненавидящего все человечество вне своей секты, не делая его лучше или более моральным. Вера в бога ли, в богов ли, делала всегда множества людей рабами горсти тех, кто обманывал их под лживым предлогом спасения их. Разве человек не готов совершить всякого рода зло, если ему скажут, что того требует его бог, или боги? То-то и оно.

«Я убил бога за то, что он отделял меня от людей… Не потерплю, чтобы этот гигантский труп отравлял людскую дружбу», – это их пьесы Сартра «Дьявол и господь бог». Интересно, что невежество наше соединяет в некий «потаенный конгломерат» вещи несовместимые. Например, «модный» Сартр считается благочестивым христианином. Это я не раз слышал от «верующих» интеллектуалов.

Нам, привыкшим, к сожалению, к бюрократизированному атеизму, сухому и педантичному, пугливо избегающему большинства «богословских» вопросов, он кажется «само собой» победившим. Между тем ближе к истинному представлению об атеизме в лучшем, высоком, освобождающем душу смысле как об островке в мировом океане предрассудков. Цепких, властных, агрессивных. Такое представление очень полезно: оно мобилизует разум, делает его более действенным в борьбе с ними…

Отец Василий настаивал на своем. В храме рождается в душе божественное умиление ближним своим, до того вовсе незнакомым; злоба, раздражение уходят, свет благостный источают глаза, руки отучаются грозить любой твари земной, говорил он.

Я любовался его красноречием, но думал о том, что люди плачут перед Джокондой, над книгой, написанной не верящим в бога честным и талантливым человеком. Они испытывают глубокое волнение при виде звездного неба… И тут им: «Благодари создателя, раб божий!» Вот так: умилился – и «раб». Современное богословие настаивает на том, что «раб» следует понимать как «работник», «добровольный слуга». Сомнительно. В поспешном посредничестве церкви чувствуется что-то не совсем чистоплотное. Даже что-то от дьявольского обольщения. В минуты таких сомнений угадывается нечто общее между церковью и тем, что она вкладывает в понятие Антихриста. Причем здесь посредники между мной и небом?

Люди могут объединяться и укреплять дух друг друга перед лицом общих бед без помощи религиозности. Чистота наших чувств, сила наших душ самоценны и духовно продуктивны. Не заглушать первое, не ослаблять второе мелочной суетой, недостойными позывами недостойных качеств. А главное – не лгать ни себе, ни другим. И тогда в нас достанет мужества одолеть беду, широты взгляда – не увязнуть в самоедстве и малодушных причитаниях.

Было и что-то скорбно-прекрасное в нашем стихийном единении перед бедой Чернобыля. Испытания не кончились. Впереди, возможно, и новые. Но не будем утверждать, что они нам нипочем, как делали это в иные, не столь отдаленные времена, умножая взаимную ложь и недоверие. Но не станем и по-страусиному прятаться друг от друга, когда выстоять способно помочь только единение. Будни часто центробежны, но надо только узнать друг друга получше, поверить в свое неодиночество – и они могут стать центростремительными, сплачивающими…

– Десять веков длится бытие христианства на Руси – торжественно произнес отец Василий. – И откуда бы, каким бы оно ни пришло на нашу землю, Россию наложила на него свой характер, уподобила его себе, стала для него одновременно и послушной дщерью, и доброй мудрой матерью!..

А я бы употребил другую метафору, говоря о том, что случилось тысячу лет тому назад. Христианство явилось в нашей земле как рисунок на штукатурке, скрывающей прекрасные древние фрески. Тысячу лет назад пришло оно на Русь с огнем и мечом. С огнем и мечом, а не с мирной проповедью – потому что было с чем ему бороться, было, что вытеснять, подчинять. Даже совершенно несведущий человек может предположить, что если вера, имеющая к тому времени тысячелетний опыт миссионерства и объявляющая, что призвана утешать и просветлять души, приходит в те или иные земли с огнем и мечом, то тем самым она как бы признает свою недостаточную состоятельность и (или) моральное превосходство той силы, той веры, на чье место она претендует. Религия, которую исповедовали наши предки, содержала минимум религиозности в одиозном смысле этого понятия. Она была солнечная, живая, плотно связанная с реалиями. Русские не считали себя изделиями бога, тем более вещами, тем более рабами. Даждьбога внуками называли они себя. Восточные русы не имели храмов, общались с небом напрямую. И касты жрецов не имелось.

Собеседник мой упирал на то, что сочетание нашей гражданской истории с историей православной церкви – это уже данность и потому 1000-летие крещения Руси – праздник мировой.

А я бы дорого бы дал, чтобы выяснить доподлинно, в какой степени он мировой, а в какой – национальный. Когда перестала ощущаться в христианстве привнесенность и даже враждебность бытовавшему на нашей земле духу? Есть мнение у некоторых ученых, что вообще от христианства в православии остались «одни названия», что по сути в неприкосновенности осталось содержание старой религии, а бог никейского символа веры испарился. Именно это трудно оспаривать или поддерживать, но, думается, тот национальный характер, который мы имеем, действительно в немалой мере одолел, «переварил» наиболее чуждое в христианстве. Не адаптировал, а ассимилировал. По существу, переродил. Чудовищным историческим испытаниям подвергся – и устоял (или подобная вдохновляющая «осанка» национальному характеру есть одно из его свойств?) Но поневоле задумаешься, насколько силен должен был быть его корень, как прекрасна та самая фреска, замазанная штукатуркой. Может, неспроста жалобы и постановления Стоглавого собора 1551 года говорят о том, что старая вера была жива в это время. Неспроста уже в XVIII веке Дмитрий Ростовский все проклинал с неослабной силой языческих богов. Но жили в песнях народа древние веселые боги. Не боги даже, а художественные образы скорее: огнекудрый Перун, Валес, научивший землю пахать и зерно сеять и тем самым благословивший это дело как «богоугодное», Купало, бог плодородия, а также Вышень и Крышень, Лель и Колендо, Хорс и Летич, Радогош и Числобог. И все это – без духовного террора, связанного с понятием ада. И без посредников, которым слишком часто было не чуждо ничто человеческое. К сожалению, сведения о «дохристианстве» слишком отрывочны. И не время скорее стерло многие следы, а именно нетерпимость христианства.

Отец Василий с отрешенным видом слушал меня, когда я говорил о нетерпимости. Мыслями он, казалось, был далеко. Но когда закруглил я свой пассаж, он заговорил о выработанной веками «самости», отдельности православия. О том, что оно создало духовный строй, ни с каким другим не сравнимый, – терпимый по отношению к иным духовным конструкциям.

– В киевской Софии пол устлан чугунными плитками с изображением звезды Давида и мусульманского Полумесяца, – напомнил я. – Это сделано для того было, чтобы входящие ступали по ним.

Отец Василий возразил:

– Не злобное попрание означал этот жест, а непримиримость и возмущение жестоким, крайне нетерпимым к инакомыслию, к малейшему сомнению в постулатах, от адептов иудаизма и ислама, конца прошлого века, исходящим отношением.

Напомнил отец Василий и описанную Достоевским благожелательную терпимость православных верующих к отправлению чуждых культов в казармах и острогах.

Маковки церквей – золотые луковицы, посохи, увитые цветами, домашний голос священника, поучение старца, русского человека, легко преступающего рамки строгих догматов ради страдающего соотчича, принимающего боль и грех ближнего своего, готового за него хоть в геенну огненную, – действительно, что здесь общего с сухим каноном, с бездушием «казенного клерикализма», с апологией изначального христианства, огнем и мечом крестившего люд русский? Но как бы ни сладка была иллюзия – она останется иллюзией, парализующей волю и потому антигуманной.

– Пусть иллюзия! – восклицал отец Василий. – Но спасительная. И уже потому оправданная. Душа русского человека умилялась так удачно вписавшимися в наши города и веси храмами, а, приходя на их простор из тесной квартирки или избы, человек расправлял плечи, находил отдохновение в чем-то, соизмеримом с душою…

Вспомнил отец Василий и оборону Троице-Сергиевской лавры, и ополчение Минина и Пожарского, и замученного интервентами в 1612 году патриарха Гермогена, и героев Куликова поля Пересвета и Ослабю. Многое вспомнил отец Василий: вдохновенно, со знанием предмета и… тенденциозно. Но об этом позже…