Перед бурей - Иван Майский

лотую оправу своих очков, стал раздраженно доказывать,

что в жизни часто встречаются «опасные мечтатели», ко

торые и себя губят и другим покоя не дают. Такие люди

являются проклятием для своего отечества и причиняют

совершенно ненужные беспокойства для начальства.

— Бойтесь этих людей! — с трагическим жестом про

кричал Михновский. — Сторонитесь от таких людей! Они

вас до добра не доведут.

Ни для кого не составляло тайны, в кого именно метил

латинист. Я принял вызов и со всем пылом обрушился на

Горация.

— Кто такой Гораций? — восклицал я. — Лакей, кото

рый угодничает и падает ниц пред Меценатом. Чему он

учит? Он учит пошлейшему мещанству. Он весь полон

гнуснейшего духа. От него несет запахом тления и мораль

ной мертвечины. А нам хотят навязать Горация как идеал,

достойный подражания.

Михновский вскочил с кафедры, и между нами загорел

ся острый, насыщенный взаимным раздражением спор,

сразу напомнивший прошлогодний конфликт из-за класси

цизма. Марковичи и еще несколько гимназистов поддержи

вали меня. Спор, как и надо было ожидать, кончился ссо

рой. В результате Михновский перешел со мной на строго

официальный и даже неприязненный тон, а я прекратил

делать переводы латинских авторов. Однако к этому вре

мени моя репутация «поэта» уже так прочно установилась

в гимназии, что я свободно мог отказаться от подобных

прогулок по садам римской словесности.

Несмотря на то, что зима 1899/1900 года проходила у

меня под знаком минорных, сумрачных настроений, поиски

огней жизни продолжались. И притом очень интенсивно.

Но только на них неизбежно ложился отпечаток этих на-

176

строений. Я много читал, но меня больше тянуло теперь к

мрачным, демоническим, потрясающим душу произведени

ям. Особенно неотразимое впечатление в этот период на

меня производил Байрон. Я увлекался им до полного само

забвения. Я знал наизусть массу его лирических стихо

творений, мог целыми страницами декламировать из

«Чайльд-Гарольда», но больше всего я восхищался «Ман¬

фредом» и «Каином». «Каина» я считал величайшим про

изведением XIX века, и с «Каином» в руках, в своей ком

нате, в полном одиночестве, я встретил новое, XX столе

тие. Под моим влиянием в нашем классе создался малень-

кий кружок «байронистов», читавших и перечитывавших

великого британского поэта. Я очень полюбил также Лер-

монтова, особенно поэму «Мцыри», которую я выучил

наизусть. В эту зиму я много читал Л. Толстого, и, хотя

отношение к нему у меня было двойственное, его произ

ведения, несомненно, сыграли крупную роль в моем разви

тии. Отчасти это объяснялось тем, что Толстым сильно

увлекался Михаил Маркович. Однако, в отличие от меня,

ценившего в Толстом великого художника, Маркович вы

соко ставил его философию и даже причислял себя в ка

кой-то мере к «толстовцам».

Когда наступила весна и земля стала покрываться ков

ром свежей зелени, мы с Михаилом открыли одно ни с

чем не сравнимое наслаждение. Мы брали у моста ма

ленькую гребную лодочку и подымались вверх по течению

Оми. Город оставался позади. Мы медленно плыли по ти

хим водам реки. Мимо нас задумчиво бежали поля, пере

лески, песчаные дюны, низко склоненные кусты ивняка.

Потом мы приставали в каком-нибудь уютном затоне и вы

лезали из лодки. Скинув сапоги и рубашки, мы ложились

на горячую от солнца песчаную косу. Забросив руки за го

лову, мы подолгу молчали и смотрели в далекое синее не

бо. Наши души при этом переполнялись каким-то особым,

исключительным чувством. Нам казалось, что мы слиты

воедино со всей окружающей природой, что мы являемся

как бы органической частью ее. Нам казалось, что мы

слышим могучую, многогранную песню жизни, что мы

ощущаем биение пульса каждого насекомого, каждого

цветка. Мы молчали, слушали и думали. И сердца наши

уносились куда-то вдаль и ввысь, полные глубокого, почти

молитвенного упоения...

С тех пор мне многое пришлось повидать на свете:

177

норвежские фиорды и скалы Шотландии, французскую

Ривьеру и итальянские озера, кавказские вершины и остро

ва Японии, синеву Атлантики и вспененные гребни тихооке

анского прибоя... Но никогда и нигде я не испытывал

того остро захватывающего ощущения красоты природы,

как тогда, на тихом берегу Оми, в скромной обстановке

самой заурядной сибирской реки, обрамленной самым за

урядным сибирским ивняком. Вот что значит иметь шест

надцать лет отроду и душу, еще не засоренную обилием

жизненных впечатлений!

Когда нам надоедало молчать, начинались задушевные

беседы. Говорить о текущих мелочах жизни в такой об

становке и в таком настроении не хотелось. На ум неволь

но приходили большие мысли о больших вещах. Чаще

всего мы так или иначе подходили к той основной пробле

ме, которая в прошлом занимала столь многих философов

и которая глубоко волнует каждую юную душу: в чем

смысл жизни? В чем счастье человека?

Михаил в ответе на эти вопросы неизменно апеллиро

вал к Л. Толстому. Я же, наоборот, атаковал Л. Толстого

со всей доступной мне в то время убедительностью. По

мню, однажды мы заговорили о «Войне и мире» и «Воскре

сении», которые я незадолго перед тем прочитал.

— «Война и мир» — великолепный, гениальный роман,—

с энтузиазмом говорил я.—Это лучший роман в русской,

да, пожалуй, и в мировой литературе, поскольку я знаю

мировую литературу. Толстой куда выше и глубже Турге

нева. Но мне не очень нравятся рассуждения Толстого в

романе...

— А что ты скажешь о «Воскресении»? — перебил ме

ня Михаил, задумчиво глядя в даль зеленых полей, рас

стилавшихся на том берегу Оми.

— «Воскресение», — отвечал я, — мне очень понрави

лось. Картины великосветской, судебной, тюремной жизни

замечательны. Но мне режет ухо самая закваска романа,

меня не трогает драма Нехлюдова. Страшно он носится с

собой, с каждым своим чувством, с каждым переживани

ем. Часто так и хочется сказать: «Брось свою барскую

блажь!» И вообще я не понимаю и не одобряю духа ново