Перед бурей - Иван Майский

всегда делала это с учетом моего самолюбия. А ведь

мальчишки в пятнадцать-шестнадцать лет дьявольски са

молюбивы! К тому же я от природы отличался упрямством

и самостоятельностью.

— Ну, на что это похоже? — часто бывало говорит

мать. — Ты — эгоист, ты сух и бессердечен, ты ни с кем

не уживаешься, ты всем норовишь сказать что-нибудь гру

бое и неприятное... Разве так поступают хорошие сыновья?

— А зачем мне быть «хорошим сыном»? — саркастиче

ски отвечаю я. — И

мые «хорошие сыновья» действительно являются хоро

шими?

170

где доказательства, что так называе

— Ты молод и ничего не понимаешь! — начинает горя

читься мать. — Ведь я стараюсь для твоей же пользы. Вы

растешь — сам благодарить будешь.

— Что ты все о моей пользе печешься? — возражаю

я. — Я сам о себе позабочусь. Есть голова на плечах. Про

сто ты хочешь подогнать меня под известные рамки, ко

торые тебе привычны. Но я этого не желаю. Я не позволю

родительскому деспотизму насильно связывать мою волю.

Мать приходит в раж, краснеет, начинает кричать, что

я «дерзкий мальчишка», что она готова «отказаться от

меня», что в сорок лет я пожалею о своем теперешнем

поведении, и затем, хлопнув дверью, уходит в свою ком

нату. А вечером я берусь за свой дневник и вывожу в нем

строки вроде следующих:

«Моя личность — корабль, рассудок — мой руль, кото

рого корабль слушается. Поверните руль — корабль повер

нется. Но сначала сумейте повернуть руль».

Так как мать мало заботилась о том, чтобы повернуть

руль, стычки продолжались, разлад углублялся, — и так

продолжалось до самого окончания гимназии. Только ле

том 1901 года, перед моим отъездом в университет, когда

мать осознала и примирилась с тем, что я уже перестал

быть ребенком и превратился в взрослого человека, в

семье наступил мир, и мы опять стали добрыми друзьями.

Однако осенью 1899 года война «отцов и детей» была

в полном разгаре. Я вел ее упорно и настойчиво, но она

все-таки тяготила меня и до известной степени нарушала

мое душевное спокойствие.

Еще одним — и очень важным — обстоятельством, от

ражавшимся на моем состоянии, была гимназия. После то

го, что было пережито зимой 1898/99 года, гимназия те

перь вызывала во мне лишь одно чувство — глубочайшего

отвращения, лишь одно желание — бежать подальше от ее

стен. Всякие фиговые листочки были окончательно сдер

нуты в ходе событий прошлого года. Директор, инспектор,

учителя, программа занятий, система воспитания, д а ж е

самое здание гимназии стали мне ненавистны и противны.

В

полном отчаянии я писал Пичужке: «Я положительно с

ужасом думаю о том, что мне еще два года предстоит

оставаться в гимназии». К тому же наш дружный и бое

вой класс теперь как-то «размагнитился» и осиротел: Оли

гера не было, Гоголев и Петросов перевелись в другие

города, наш старый кружок распался, а для нового кружка

171

среди наличного состава учеников подходящего мате

риала как-то не находилось. Я оказался в состоянии

известной духовной изоляции, которую лишь отчасти смяг

чала дружба с Михаилом Марковичем, сидевшим в седь

мом классе на одной со мной парте.

И все это вместе взятое — разлука с Пичужкой, до

машний разлад, враждебность к гимназии, распад круж

ка, отъезд Олигера — создавало у меня чувство одиноче

ства, тоски, беспокойства. Я не находил себе места, я о

чем-то жалел, чего-то хотел, к чему-то стремился. Поэзия

сразу дала выход и вместе с тем перебила все эти на

строения и понесла меня на крыльях творческого увлече

ния куда-то вперед, в неведомую даль...

Скоро одно случайное обстоятельство сразу создало

мне репутацию «поэта», по крайней мере, в стенах нашей

гимназии. Случилось это так. В Южной Африке началась

англо-бурская война. Она сильно всколыхнула тогдашний

политический мир. Россия сразу заняла позицию против

Англии и за буров. При этом произошло любопытное пере

сечение двух совершенно противоположных политических

линий. Царское правительство и связанные с ним офици

альные круги сочувствовали бурам, потому что «импера

торская Россия» враждовала с Великобританией, особенно

в Азии. Либеральные, радикальные и вообще прогрессив

ные слои, в вопросах внутренней политики стоявшие в оп

позиции к царизму, в данном случае также сочувствовали

бурам, потому что они были возмущены, как тогда гово-

рили, «нападением сильного на слабого». В результате вся

Россия, как официальная, так и оппозиционная, оказалась

на стороне буров, и это нашло свое отражение даже в

Омске. В то время во всех домах распевали бурский гимн

и развешивали на стенах портреты бурских вождей, а в

военных, административных и учебных заведениях с раз

решения начальства производились денежные сборы «на

буров». Такой сбор был объявлен и у нас, в гимназии.

Я был горячий «пробур» и повел энергичную агитацию

в пользу сбора. В нашем классе мои усилия увенчались

успехом — было собрано двадцать рублей, но зато в вось

мом классе все, за исключением двоих, отказались что-

либо пожертвовать. Я был глубоко возмущен, и на бли

жайшей большой перемене между седьмым и восьмым

классами произошла крупная стычка, едва не закончив

шаяся кулачным боем. С каждым новым месяцем войны

172

моя симпатия к бурам все больше возрастала. Я радо

вался их победам, огорчался их неудачами. Я жил душой

в Южной Африке, я мечтал о том, чтобы сражаться за бу

ров. Мое поэтическое воображение было целиком захва

чено драматическими событиями в Трансваале и Оранже

вой республике.

Однажды учитель словесности Петров коснулся на сво

ем уроке англо-бурской войны и при этом произнес боль

шую политическую речь.

Класс был очень доволен его неожиданным экскурсом

в современность и сразу же загудел вопросами и коммен

тариями. Вдруг Михаил Маркович, не предупредив меня,

брякнул:

— А вы знаете, Николай Иванович, мой сосед написал

стихотворение о бурах.

— Какое стихотворение? — быстро спросил Петров.