Полимат. История универсальных людей от Леонардо да Винчи до Сьюзен Сонтаг - Питер Бёрк

Обращение к другим наукам иногда встречало поддержку со стороны различных институтов. В 1970 году появился The Journal of Interdisciplinary History; его основали два американских историка, которые интересовались полезными для их специальности достижениями других дисциплин. В Великобритании Эйза Бриггс, опиравшийся в своих работах на экономику и социологию, был одним из основателей Сассекского университета.

Во Франции так называемая Школа анналов (École des Annales) была и остается группой, нацеленной на то, чтобы учиться у смежных специалистов. Начало Школе, а точнее, движению положила встреча Люсьена Февра с Марком Блоком в Страсбургском университете после Первой мировой войны. Страсбургский университет был фактически одним из новых университетов, поскольку город вошел в состав Франции в 1919 году. На первых порах субботний семинар привлекал целый ряд профессоров гуманитарных и социальных наук.

Самого Февра можно назвать полиматом: он был редактором энциклопедии, писал работы по географии и лингвистике, а в своих исследованиях ментальности XVI века отталкивался от идей психологов и антропологов. Редакционная статья Февра в первом выпуске журнала «Анналы» (Annales. Histoire, Sciences Sociales, 1929) была, по сути, объявлением войны против разделения истории и социальных наук. В ней говорилось: «Стены настолько высоки, что часто закрывают обзор». В состав редколлегии журнала входили географ, экономист, социолог и политолог[907].

Второе поколение этой группы возглавил Фернан Бродель, который прекрасно разбирался в географии, экономике и социологии, а иногда использовал и наработки других наук в своих исследованиях по «глобальной истории», охватывающей все виды человеческой деятельности. Однажды он написал: «Пытаться обручить историю с географией или историю с экономикой… пустая трата времени. Нужно заниматься всем одновременно. Необходимо заново определить глобальную проблематику (recréer des problématiques totalisantes)»[908].

Во втором десятилетии XXI века у историков появляются новые партнеры. Например, новая субдисциплина – история окружающей среды, вызывающая растущий интерес в эпоху экологического кризиса, – требует определенных познаний в геологии, ботанике, климатологии и прочих естественно-научных дисциплинах. Историки «коэволюции» человека и животных изучают биологию, а специалисты, занимающиеся историей эмоций, открыли для себя нейронауку[909].

Мало кому из историков удается по примеру Броделя «заниматься всем одновременно». Главным результатом описанных выше попыток стало появление гибридных, по сути, дисциплин, таких как историческая антропология, историческая социология и биоистория.

Амбиции против умеренности

Выше в этой главе было проведено различие между умеренными и амбициозными подходами к междисциплинарности. Амбициозные начинания, от движения за единую науку до более современных дискуссий о постдисциплинарности, не дали долговременных результатов, а от ряда экспериментов в образовании и вовсе пришлось отказаться, как, например, в Университете Ла Троба и Сассекском университете. В то же время более умеренные подходы имели определенный успех, как показывают примеры Школы анналов, упоминавшейся в предыдущем разделе, и исследовательских групп, нацеленных не на междисциплинарность в широком смысле, а на конкретные проблемы или темы, такие как страх и доверие[910].

Сегодня как на институциональном, так и на индивидуальном уровне ситуация настолько многолика, что в ней несложно запутаться. Можно сказать, что мы живем в эпоху сосуществования отдельных наук и междисциплинарности, или, еще точнее, в том, что испанцы называют convivencia (общежитие), подчеркивая не столько само существование, сколько взаимодействие. Кафедры, которые лучше назвать отделениями, не исчезли, хотя рядом с ними в университетских кампусах США и других стран возникло много междициплинарных центров[911].

На индивидуальном уровне никто уже не удивляется, когда историки, например, используют идеи Вебера, Фрейда или Фуко применительно к античному миру, средневековой Европе или Европе раннего Нового времени. В ближайшей перспективе намечается усиление интенсивности обмена между пресловутыми «двумя культурами» в таких областях, как биоистория, биополитика и биосоциология. Движение к междисциплинарности продолжается. И в наш цифровой век, в период третьего кризиса, о котором пойдет речь в эпилоге, оно, пожалуй, актуально как никогда.

Эпилог

Навстречу третьему кризису

Мы наконец подошли к цифровой эпохе, начало которой часто связывают с появлением всемирной сети интернет в 1990 году. Некоторые авторы пишут о «цифровой революции», другие – об «обществе поисковых систем» (Internet Explorer появился в 1995 году, Firefox и Yahoo – в 2004-м, Google Chrome – в 2008-м, а Bing – в 2009-м)[912]. История энциклопедий дает нам некоторое представление о переменах, недавно произошедших в истории познания. Количество людей, написавших статьи для «Британской энциклопедии» издания 1911 года (1507 человек), или даже тех, кто принимал участие в подготовке ее пятнадцатого издания (4000 человек), не идет ни в какое сравнение с миллионами авторов «Википедии» (в 2018 году – около 34 млн человек)[913]. Традиция «гражданской науки», опиравшаяся на вклад энтузиастов-любителей, расширилась настолько, что можно уже говорить о «гражданском знании».

Знание стало значительно доступнее, но не все недавние изменения оказались к лучшему. Вероятно, мы переживаем сейчас третий кризис знаний. Безусловно, мы живем в эпоху быстрых перемен, бурных событий и тревожности. По меньшей мере для старшего поколения одной из причин тревоги является постепенный упадок, а в некоторых случаях и быстрое разрушение традиции печатных книг, вытесняемых электронными изданиями. В Нидерландах, например, многие университеты сдали большинство своих книг на переработку или отправили их на свалку. «Идея состоит в том, что одного бумажного экземпляра книги достаточно для всей страны». Полемика вокруг этой политики, конечно, является частью более широкой дискуссии о будущем книги как таковой[914].

В основе соперничества между двумя типами книг лежит конкуренция между двумя типами чтения, глубоко разобранными в двух сравнительно недавних исследованиях. Марианна Вулф в своей книге «Пруст и кальмар» (Proust and the Squid, 2007)[915] опирается на данные нейронауки, чтобы рассказать «историю читающего мозга». Автор предлагает нам полюбоваться невероятной пластичностью мозга, тем, как он задействует нейронные цепи, чтобы мы могли пользоваться разными системами письменности, изобретенными за последние несколько тысяч лет. Вулф также выражает опасения в связи с появлением новой формы использования нейронов, которая способствует быстрому сканированию информации в ущерб медленному чтению. Она предупреждает своих читателей (пока они еще являются читателями) об опасности превратиться в «общество дешифраторов информации», не имеющих времени на обдумывание, необходимое для ее трансформации в знание[916].

Николас Карр в книге «Пустышка» (The Shallows, 2011)[917] тоже опирается на достижения нейронауки, сосредоточивая внимание на изменениях в том, «как мы думаем, читаем и запоминаем» в эпоху интернета. Книга становится еще более убедительной из-за того, что автор является не противником, а горячим приверженцем интернета или по меньшей мере его бывшим приверженцем, и описывает «неприятное ощущение, будто кто-то или что-то постоянно влезает в мозг», мешая сконцентрироваться на повествовании или аргументах в книге или объемной статье[918]. Пластичность мозга, которая когда-то сделала процесс чтения возможным, теперь все больше его усложняет.

Коротко говоря, оба автора смотрят на интернет как на проблему. Это один из многочисленных примеров того, как решение одной проблемы рано или поздно порождает другие. В данном случае проблема, которую, на первый взгляд, решил интернет, заключается в перегрузке, чрезмерном обилии информации: эта проблема всерьез встает перед людьми уже в третий раз – как на индивидуальном уровне, так и на уровне всего общества. Для индивидов новые средства коммуникации создают слишком много сигналов и сообщений. Для общества количество новой информации и скорость, с которой она прибывает, не позволяют ее «переварить», то есть трансформировать в знание.

Неудивительно, что словосочетание «информационная тревожность» звучит все чаще[919]. Возник даже переизбыток книг о переизбытке информации (или, как его также называют, информационном «потопе», «наводнении» или «цунами»)[920].

Как часто случается, революции предшествовали постепенные изменения, своего рода разбег перед прыжком. В очередной раз новые слова свидетельствуют о восприятии изменений обществом. Согласно «Оксфордскому словарю английского языка», фраза «информационный взрыв» впервые была использована в английском языке в 1964 году, а в 1970-м американский журналист Элвин Тоффлер придумал общеизвестный ныне термин «информационная перегрузка»[921].

Некоторые