Открыть ящик Скиннера - Лорин Слейтер

Гарольд Сакхейм, специалист в области нейронаук, говорит:

— Не думаете ли вы, что сексуальная дисфункция — это следствие специфичности прозака? Нет, фармакологические средства, несомненно, воздействуют и на другие системы организма. С другой стороны, воздействие, которое может быть нацелено на очень специфический участок ткани, не перегружая всю систему, не вызывая массивные мозговые дисфункции, как это случается при медикаментозном лечении, — это именно то, в чем видится будущее психиатрии.

Сакхейм работает в расположенном в старом кирпичном здании Нью-Йоркском психиатрическом институте. Он верит в эффективность современной психохирургии; он также верит в то, что когда Мониш просверлил отверстие в черепе госпожи М., он открыл бойницу, из которой можно стрелять больше чем по одной цели. Хирургический эксперимент заложил основу для самых многообещающих психиатрических подходов, и таблетка больше не рассматривается как таковой. Цингулотомия — такая, как перенесенная Чарли — метод, оставляющий точный белый разрез, — это и есть искомый метод. Более того: Сакхейм говорит о волнующих новых технологиях — транскраниальной магнитной стимуляции, при которой магнитные поля смогут вернуть к норме потерявший равновесие мозг; гамма-хирургии, когда гамма-лучи будут направляться в «горячие точки» мозга; глубокой стимуляции мозга, что звучит почти как курортное лечение извилин. Глубокая стимуляция мозга уже одобрена Администрацией по контролю за пищевыми продуктами и лекарствами для лечения болезни Паркинсона, и Сакхейм предсказывает, что в ближайшие несколько лет она будет применяться и в борьбе с психическими заболеваниями. Эта процедура требует билатеральной имплантации двух миниатюрных электродов, которые стимулируют определенные области мозга, области, ответственные, скажем, за постоянные страхи, или буйство, или невроз навязчивых состояний, или глубокую меланхолию. Согласно теории, как объяснил мне Сакхейм, которого я посетила перед операцией Чарли, «известны нервные цепи, специфические ткани, задействованные в определенных когнитивных состояниях. Поэтому возможно провести позитронно-эмиссионную томографию, найти нужный участок и имплантировать электрод, который, постоянно стимулируя соответствующую нервную цепь, эффективно ее выключит».

Что касается обвинений в том, что психохирургия и ее ответвления вроде глубокой стимуляции мозга повреждают здоровые ткани, то Сакхейм решительно и почти сердито отвечает на них:

— Депрессия повреждает здоровые ткани мозга. Существует множество свидетельств того, что депрессия и стресс обладают нейротоксичным, некротическим действием; у страдающих депрессией гиппокамп на пятнадцать процентов меньше, чем у здоровых людей. — Сакхейм показывает мне тонкую щель между большим и указательным пальцами — как раз такой ширины, чтобы в нее прошел скальпель.

Наше излечение зависит от нашего мужества.

Операция Чарли закончена, на голове у него большая белая повязка. Его перевозят в палату. Увидев Чарли, его жена шепчет:

— Дорогой?..

Чарли устрашающе причмокивает, прикладывает палец к носу, но тут же смеется.

— Я просто шучу, — говорит он. — У меня все прекрасно. Хочется мороженого.

По-видимому, с юмором у него все в порядке, ну а уж если юмор — не проявление той самой жизненной искры, то и не знаю, что еще может им являться. Через пять дней Чарли возвращается в Техас. Я жду несколько дней, прежде чем позвонить ему. Когда я наконец звоню, он говорит:

— Психоз навязчивых состояний исчез. Это невероятно!

— Исчез… — повторяю за ним я.

— Или уменьшился до такого уровня, что уже не беспокоит.

В Техасе сухая жаркая погода. У Чарли ясная голова, а два маленьких отверстия затянулись тонкой кожицей. Прикасается ли к ним его жена? Чарли хорошо себя чувствует, и две дырочки у него в голове чудесным или ужасным образом говорят одновременной о чудесах техники, и о чем-то совершенно примитивном; они указывают на будущее, хотя и являются связью с прошлым.

— Психоз навязчивых состояний исчез, но я чувствую некоторое уныние, — говорит Чарли.

Невозможно определить, чувствует ли он уныние потому, что лишился чего-то, что одновременно мучило и возбуждало его, или из-за того, что операция привела к некоторой депрессии, или потому, что просто испытывает то, что Фрейд называл неизбежным страданием нормальной жизни. От операции память Чарли не пострадала, как это иногда случается, а недавнее тестирование показало, что коэффициент интеллекта у него выше, чем до операции.

— Вы рады, что пошли на это? — спрашиваю я.

— Я был бы готов все повторить, — отвечает Чарли. — До чего здорово! У меня больше нет навязчивых состояний. Нет навязчивых состояний! Если депрессия не исчезнет, я вернусь в госпиталь. Пусть сделают еще один разрез.

Боже мой! Врачи увеличивают дозы лекарств. Врачи делают новые разрезы в ткани мозга. Каковы бы ни были факты, как бы настойчиво они ни указывали на возможную эффективность психохирургии и неэффективность медикаментозного лечения, все равно остается отношение к этому килограммовому морщинистому ореху как к чему-то святому. Может быть, по мере того как врачи будут прямыми и непрямыми методами углубляться все дальше, мы привыкнем к отверстиям в черепе и начнет показывать их так же, как другие хирургические шрамы, — что удаление груди, что удаление мозга, какая разница? Впрочем, в этом я сомневаюсь. Мониш указал нам путь прочь от фармакологии, он дал нам процедуру, которая привела к появлению других, столь же маленьких и аккуратных, как микрочип. Нужно его за это поблагодарить. Однако он дал и кое-что еще, мне кажется. Из всех великих экспериментов XX века его операция оставила нам, на мой взгляд, определенное бережно сохраняемое нежелание отказаться от веры в то, что мозг свят, хоть это и не остановит нас в наших все более дальних хирургических путешествиях.

Заключение

Я начала эту книгу с поисков Деборы Скиннер, превращенной в миф дочери самого радикального необихевиориста XX века, которая, как оказалось, жива и здорова. Она с теплотой вспоминает своего отца и говорит, что ее роль в истории с экспериментальным манежем была благотворной.

Мы многого не знаем о психологических экспериментах, в частности об их воздействии на испытуемых и том сомнительном благе, которое они из экспериментов извлекают. Без работ таких людей, как Милграм, Розенхан или Мониш, мы были беднее знаниями и жизненными сюжетами, но кто в конце концов может подсчитать соотношение цена — польза и с уверенностью сказать, каково оно?

Мне хотелось, когда я дошла до конца книги, предложить ответ, заключение, но, как часто случается с экспериментами, к которым в определенном смысле относится и эта книга, полученные данные только открыли передо мной новые области для исследования. Оглядываясь на написанное, я вижу богатый материал, однако он сопротивляется обобщению, которое позволило бы мне написать послание для будущего. Такое послание, будь я даже в состоянии его создать, составило бы еще одну книгу. Таким образом, я прихожу к заключению, что послание данной книги и есть данная книга, и его должен открыть для себя читатель, который пожелает разобраться во многих представленных в ней точках зрения.

Впрочем, я замечаю определенные общие тенденции, возникающие при чтении этих глав, серию вопросов, касающихся информативности и веса многих из описанных экспериментов. Снова и снова возникают темы свободной воли (Скиннер, Александер, Лофтус, Мониш), конформизма/послушания (Милграм, Дарли и Латан, Фестигнер, Розенхан) и этичности проведения экспериментов на живых существах (Харлоу, Скиннер, Милграм, Мониш). Даже наиболее технически совершенные эксперименты, такие как работы Кандела, по сути касаются не свободных от вопроса цены понятий, которые мы традиционно соотносим с «наукой» и ее частью — психологией, но этических и экзистенциальных проблем, относимых к ведению философии.

В своем глубоко критическом обзоре психологии Дороти Брагински пишет: «Литература по психологии является свидетельством нашей неудачи в исследовании любой значимой проблемы имеющими смысл средствами. Действительно, если бы всем, что досталось от нашего общества антропологам будущего, оказались психологические журналы, они должны были бы заключить, что мы жили едва ли не в раю. Хотя мы в этом столетии пережили огромнейшие проявления насилия, социальные, политические, экономические и личностные потрясения, психологические исследования не отразили этих событий».

В начале XX века Уильям Джемс в письме брату Генри высказывал сходные чувства: «Действительно, странно слышать, как люди с триумфом говорят о «новой психологии» и описывают «историю психологии», когда реальные элементы и силы, подразумеваемые под этим термином, не удостоились еще и первого ясного рассмотрения. Набор голых фактов, немножко сплетен и болтовни; чуть-чуть классификации и генерализации на описательном уровне, но ни единого закона в том смысле, какой законам придает физика, ни одной посылки, из которой можно было бы вывести следствие». В другом письме брату Уильям Джемс пишет: «Единственная Психея, которую сейчас признает наука, — обезглавленная лягушка, подергивания конечностей которой выражают более глубокие истины, чем когда-либо были доступны слабоумным поэтам».