Открыть ящик Скиннера - Лорин Слейтер

Вернувшись в Португалию, Мониш задумался о том, как можно увидеть мозг. Этот самый важный человеческий орган, заключенный в броню черепа, был совершенно недоступен. Если бы удалось увидеть мозг, может быть, удалось бы и рассмотреть его болезнь. Может быть, там таилась опухоль или кровоизлияние… Мониш много экспериментировал с окраской тканей трупов. Еще с XVII века ученые пытались использовать красители, чтобы выявить структуру микроскопических срезов или органов, функция которых была непонятна. Существовали шафрановые краски, полученные из пестиков крокусов, нитраты серебра, окрашивающие прожилки листа, но никому еще не удавалось заглянуть внутрь человеческого черепа. Прежде чем Мониш взялся за изменение человеческого мозга, его амбиции ограничивались тем, чтобы просто его увидеть.

И это ему удалось. Он разработал краситель, который можно было впрыснуть в кровеносный сосуд на шее, и это вещество распространялось вверх, позволяя при помощи рентгена увидеть до сих пор скрытые разветвления сосудов мозга и его доли. Благодаря этому изобретению Мониша стало возможным обнаруживать опухоли и поврежденные сосуды; Мониш сумел сделать видимой болезнь живого человеческого мозга.

Однако успех был достигнут дорогой ценой.

Только подумайте, — пишет Эллиот Валенстайн, автор превосходной книги о психохирургии, — кому хватило бы дерзости ввести бромид в сонную артерию живого человека? Кто посмел бы сделать такое? Я уверен: многие об этом думали, но только Мониш позволил себе подобный шаг, он и стал тем человеком, который совершил неслыханное.

Сначала Мониш вводил краситель трупам, потом — живым пациентам, которых к тому времени у него было много. Он делал уколы в артерию… и один из пациентов, воспаленный мозг которого был расцвечен в синий и серебряный цвета, умер.

Мониш говорил, что для него эта смерть оказалась пыткой.

Тем не менее он продолжал свое дело. Разработанную технику он назвал ангиографией; она получила широкое распространение и используется до сих пор, хотя и была усовершенствована. Ангиография — незаменимый диагностический инструмент. Мониш вторгался в человеческие жизни и брал то, что ему не предназначалось — поэтому его не очень-то любили, — но он добивался, всегда добивался чего-то полезного. Вы можете ненавидеть отца психохирургии, но есть шанс, что он, возможно, оказал помощь вашей голове.

У ребенка сначала развивается зрение, а только потом — способность хватать: мы должны видеть то, что хотим удержать. Так же было и с Монишем. Сначала он научился видеть мозг и только потом захотел коснуться его своими изуродованными подагрой руками, захотел изменить. Тогда, в 1920–1930-х годах, немногие виды лечения были доступны страдающим психическими заболеваниями, кроме помещения в сумасшедший дом; некоторые проводили там всю жизнь, впадая в буйство и пуская слюни. Мониш знал об этом, поскольку почти треть пациентов его процветающей неврологической клиники обладали отклонениями психики. Врачи уже пробовали применять гипогликемическую кому, лечение холодом, удаление зубов и заражение малярией. Странно. С одной стороны, существовал Фрейд, становившийся все более знаменитым в Вене; он полагал, что человеческий ум зависит в первую очередь от собственной истории, и практически в это же самое время Мониш утверждал, что единственным методом лечения психических заболеваний является соматическое лечение. Современные споры — химия против истории развития, таблетки против слов — не такие уж современные. Мы просто повторяем все те же старые доводы, не добавляя к ним особых озарений.

В 1935 году, когда ему был шестьдесят один год, Мониш отправился в Лондон на конференцию по неврологии. Она проходила в великолепном зале, украшенном статуями, с мраморным полом, с потолком в позолоте. Присутствовало много важных ученых в черных костюмах с костяными пуговицами, с моноклями на цепочках; все они собрались, чтобы услышать о новейших экспериментальных исследованиях. Один докладчик сообщал о выжигании двигательного центра в мозгу собаки; другой — об удалении части коры, ответственной за слух, у обезьяны. Потом двое исследователей, Карлайл Якобсон и Джон Фултон, доложили о своей работе с самкой шимпанзе по кличке Бекки, которая отличалась очень плохим характером. Животное постоянно визжало, в ярости переворачивало свои миски с водой и пищей, мочилось на вещи ученых. Наконец Якобсон и Фултон усыпили обезьяну, спилили ей верхушку мозга и рассекли волокна, соединяющие фронтальные доли с лимбической системой; проснувшись, шимпанзе стала совсем другой. Она была спокойна и послушна; интеллект ее, по-видимому, не пострадал, поскольку она с тем же успехом выполняла все тесты, что и раньше. Та система в мозгу, что вызывала хаос, была разрушена. Это было излечение удалением чего-то, а не исправлением. Мониш слушал про Бекки, сделавшуюся покладистой, и думал о своих пациентах, тех самых, которые не могли перестать трястись; наконец он решился. Он встал и в этом огромном зале с золочеными медальонами и люстрами на потолке громко сказал, так что все могли слышать: «Не следует ли лечить тревожность у человека хирургическими средствами?»

Известно, что все были поражены, если не шокированы, предложением Мониша. Присутствующие, должно быть, переглядывались и поворачивались, чтобы увидеть того, кто произнес эти слова. В зале стояла тишина. Была ли ее причина в том, что в каждой науке существуют свои табу, границы, за которые нельзя переступать? Или дело было в том, что большинство присутствующих уже думали о том же самом и их молчание оказалось свидетельством не возмущения, а согласия? В конце концов, эти ученые знали, как знаем и мы, что вся история науки — это история вторжений на запретную территорию. В наше время мы знаем об исследователях, стремящихся клонировать человека, основываясь на уже достигнутых успехах — зачатии in vitro, искусственном оплодотворении, замене ядра яйцеклетки, — создании жизни, которое было божественной прерогативой, в пробирке. Как и клонирование, лоботомия являлась завершением цепи предыдущих открытий. Вскрытия, когда-то запрещавшиеся церковью, стали приемлемыми, и внутренние органы человека сделались доступны взгляду; врач смог взять в руки человеческое сердце. Все более смелые опыты проводились на собаках и свиньях, а затем в головах живых людей появились электроды, заставляя тела дергаться и извиваться. Лечение было постоянным движением вглубь человеческого тела, и собравшиеся на конференции знали это. Мы знаем это тоже. Возможно, Мониш оказался единственным, кто осмелился громко сказать то, что другие только шептали: «Позвольте мне войти туда. Позвольте моему ножу удалить часть его больного мозга». Интуитивно это все понимали даже еще и до доклада Якобсона и Фултона. Разве страдающие психическими заболеваниями не стискивают руками головы, не трут виски, словно стремясь избавиться от пораженных фронтальных долей?

Мониш поездом вернулся в Португалию. Он медленно прошелся по отделениям клиники, где так часто делал обходы. Пациенты пускали пузыри и скулили, а когда начинался припадок, их сажали в деревянные ванны со льдом. Мониш знал об этих ужасных ваннах, о смирительных рубашках, о ремнях, которыми привязывали буйных. В 1930-х годах, если вам помещали в психиатрическую клинику, был велик шанс, что вы проведете там в среднем семь лет (по сравнению с сегодняшним днем: если повезет, дело ограничится всего тремя днями). Палаты были забиты обитателями всех кругов дантовского ада, людьми, которые молились пришельцам и у которых в животах спали ангелы. Возможно, пациенты поднимали глаза и видели проходящего мимо круглолицего Мониша в синем костюме. Он ведь здесь, чтобы помочь им, не так ли? Больные не знали, что, прежде чем прийти в клинику, сразу же с вокзала Мониш отправился в морг и заказал три трупа. С помощью ручки Мониш попрактиковался, погружая ее в мозг мертвеца до тех пор, пока не определил правильный угол и глубину. Вот сюда. Вот так.

Первой пациенткой, вошедшей в историю, была госпожа М. Ей было шестьдесят три года, и она страдала от тяжелой депрессии и тревожности. У нее возникали параноидальные идеи: она считала, что полицейские пытаются ее отравить. До того, как госпожа М. попала в клинику, она тайком занималась в своей квартире проституцией, пока соседи по дому не заставили ее прекратить. Госпожа М. была глубоко несчастна в трясине своей меланхолии. Иногда она не могла перестать дрожать. К моменту операции она провела в клинике уже четыре с половиной года.

Вечером накануне операции ее остригли и протерли кожу спиртом. О чем она тогда думала? Как ей объяснили предстоящую процедуру? Поняла ли она экспериментальный характер операции? Не было ли это ей безразлично после всех перенесенных страданий? Той ночью, последней ночью, когда ее мозг был еще не тронут, она спала на узкой больничной койке, а Мониш так и не прилег в своем похожем на дворец доме; во всех окнах был свет, и берег моря казался прочерченной чернилами линией.