Мы идeм по Восточному Саяну - Григорий Федосеев

Тропа виляла по кедровой тайге, разукрашенной березовыми перелесками. Она обходила крупные россыпи, опасные места, подводила нас к мелкому броду через реку и шла на подъем. Но чем ближе мы подбирались к величественному Канскому белогорью, перерезавшему нам путь, тем больше закрадывалось сомнений в. успехе нашего путешествия. Проходы были загромождены недоступными скалами. Я иногда поглядывал на Василия, но, к моему удивлению, лицо его было спокойно. Поторапливая коня, он беспечно покачивался в седле, равнодушным взглядом осматривал горы.

А тропа будто на удивление становилась все торнее и торнее. Она подвела нас к хребту и раздвоилась. Мы повернули на запад вдоль левобережного отрога.

Верховья Прямого Кана в это время года еще были завалены снегом, под которым пряталась тропа. Но Василий ехал все также спокойно. На снегу была хорошо заметна глубокая стежка, протоптанная маралами, и мы по лей легко подвигались к Канско-Кальтинскому водораздельному хребту. Но подъем На перевал оказался очень крутым и каменистым. Взбираясь по нему, лошади срывались, падали, с трудом карабкались, пока не оказались на седловине.

Тропа, спускаясь в долину Кальты, не изменила своего западного направления, — это окончательно убедило нас в недоступности Канского белогорья, в той его части, где оно обнимает вершину Кана. К вечеру мы уже были в долине Кальты и совершенно неожиданно вышли на более торную тропу. Василий задержался. Он слез с лошади и стал осматривать следы, которыми была утоптана тропа.

— Ну, теперь можно быть уверенным, что завтра будем за Канским белогорьем, — сказал он, обращаясь ко мне. — Посмотрите, какая масса зверя прошла впереди нас!

Он сел на лошадь, и мы поехали дальше. Теперь под нами была широкая тропа, словно проложенная по снегу дорога. Она круто повернула на юг. В зубчатом горизонте белогорья чуть заметно обозначалась седловина. К ней-то и тянулась звериная тропа.

Только мы выехали на первую возвышенность, как Василий снова остановился и, приложив к глазам ладонь правой руки, долго всматривался в заснеженный склон седловины.

— Вот-те и попали за перевал! — промолвил он удивленно. — Придется обождать…

Я подъехал ближе к нему и тоже посмотрел в сторону теперь уже хорошо видневшейся седловины. Это был перевал. Под ним я заметил множество черных точек. Они двигались, то смешиваясь в одно пятно, то рассеиваясь по склону.

— Звери, — продолжал Василий, — не могут одолеть перевал, а мы с лошадями — и подавно! Значит, рановато поехали, нужно было дней через десяток трогаться…

А я все продолжал осматривать седловину. Какая же масса скопилась там зверя!

— Не пойму, что гонит их туда за хребет, что за спешка, что им нужно там, — говорил Василий, удивленный поведением зверей.

Мы спустились к реке и лагерем расположились на берегу.

Мне очень хотелось увидеть, как маралы, пробиваясь через седловину, преодолеют десятиметровую толщу снега, обрывающегося стеной к Кальте. А Василия мучил другой вопрос: зачем спешат они туда, на южные склоны белогорья, в такую раннюю пору?

Два дня мы с утра до вечера сидели с биноклем на одной из возвышенностей, откуда открывался вид за перевал. Маралы пришли сюда из различных долин, расположенных севернее Канского белогорья. Молодняк и самки бродили по снегу или лежали, греясь на солнце. Быки топтались под самым перевалом и, пытаясь взобраться на верх отвесного надува, мяли ногами снег, прыгали, обрывались. Иногда все звери вдруг, словно встревоженные чем-то, сбивались в одно стадо и, повернув головы на юг, в сторону перевала, долго стояли неподвижно, будто прислушиваясь.

На третий день рано утром Василий, собиравший дрова для костра, вдруг позвал меня к себе.

— Смотри, старый зверь прошел, — сказал он, показывая на большой и необычно тупой след марала. — Этот бык наверняка проведет стадо через перевал, ишь как торопился! — и следопыт показал на длинный размах шага.

После завтрака я вышел на свой наблюдательный пост и был удивлен — под перевалом не было зверей.

— Поехали, — сказал уверенно Василий. И мы стали седлать лошадей.

Тропа, по которой пришлось продвигаться дальше, была проложена по глубокому снегу. Какая поразительная память у зверей! На проталинах снежная стежка маралов точно совпадала с материковой тропою. Следовательно, маралы шли строго над летней тропой, хотя ее и не было видно. Оказывается, стоит только один раз зверю пройти по новому месту, пусть это будет хотя бы в раннем его возрасте, он на всю жизнь запомнит этот проход. Даже больше: он не забудет, где перебродил реку, с какой стороны обходил колодник, скалы и где по пути кормился.

Хотя тропа была широкая и хорошо утоптанная, все же лошади грузли в снегу и часто заваливались. Мы были благодарны зверям, иначе нам ни за что не пробиться за перевал. Пришлось бы с неделю ждать, пока тепло сгонит снег.

Добравшись до надува, мы были поражены, с каким упорством маралы пробивали себе проход. Все там было утоптано, взбито; словно на скотном дворе лежали кучи помета. Но перевал был взят совсем с другой стороны, левее того места, где топтались звери.

— Старый бык выручил… не иначе. Видно не все звери знают этот переход, — сказал Василий.

Действительно, от надува, который так упорно осаждался зверями, шла по снегу вправо глубокая борозда. Она была проложена по крутому откосу и обходила боковую сопку.

После больших усилий наши лошади оказались на верху надува. На дне перевальной седловины мы пересекли небольшое озеро, еще покрытое льдом, и через несколько минут перед нами развернулась во всей своей красе долина Березовой речки. В глубину ее сбегала извилистой бороздой тропа. Ее, как и многие другие, проложили звери. Нет иных переходов через Манское, Канское, Агульское белогорья, через дикие ущелья и могучую первобытную тайгу Восточного Саяна кроме тех, которые проложены необыкновенными дорожными мастерами — маралами, сокжоями, медведями. Даже центральная, более недоступная часть гор пересекается их тропами и существуют они там с незапамятных времен. Не бойся, выйдя на такую тропу, доверься ей, если она идет в нужном для тебя направлении. Трудно представить, каких усилий стоило бы человеку проникнуть в центр этих гор, если бы не было звериных троп.

Мы продвигались по седловине.

Поразительное различие существует в это время в растительном покрове противоположных склонов белогорий. Северная долина освещается солнцем гораздо слабее, поэтому снеготаяние значительно задерживается, тогда как южная, наоборот, находится под сильным влиянием солнечных лучей. Там отроги уже пестрят цветами, и ветер, налетающий из этих долин, несет с собою на северные склоны запах свежей зелени. Он-то и будоражит зверей, делая их нетерпеливыми. Вот почему, с таким упорством они рвутся в это время к солнечным долинам.

— Весна манит зверя, чует он зеленый корм, — говорит Василий, всматриваясь в позеленевшие склоны.

Мы спустились немного ниже и, действительно, увидели лужайку, покрытую недавно пробившейся зеленью. Мы услышали весеннюю песню проснувшихся ручейков. Вдруг кони все разом шарахнулись в сторону и стали вырываться. Я приготовил штуцер.

— Медведь что ли близко, — сказал Василий, успокаивая похрапывающих животных.

Он остался с лошадьми, а я пошел вперед. У самого спуска в распадок лежал мертвый зверь. Подошел Василий и по следу, отпечатанному на мягкой траве, узнал в нем того быка, что прошел в последнюю ночь левее нашей стоянки. Это действительно был старый-престарый зверь. О его возрасте свидетельствовали, прежде всего рога, которые в глубокой старости не сменяются, то есть не отпадают. В этом возрасте они теряют свою симметричность и форму. У того мертвого быка были прошлогодние рога. Они не имели разветвлений и торчали как обрубки. Шуба на нем тоже, уже больше года, не сменялась.

— Вот она, звериная старость, на ходу умер… — грустно сказал Василий.

А я думал о другом. Наверное, жизнь этого марала прошла в долине Березовой речки, что лежала перед его потухшими глазами. Видимо, и родился он в одном из многочисленных цирков и под тенью душистой кашкары прошли первые дни его жизни. Там, на альпийских лугах, что украшают вершины этих сказочных гор, он проводил весну, лето и осень, питаясь сочной зеленью, нежась солнцем и прохладой. Но холодные зимы заставляли его ежегодно предпринимать длительные путешествия на север, в низовья реки Кан или Пезо, чтобы с наступлением тепла снова вернуться в родные места.

Так прошла его жизнь. И вот уже старый, возвращаясь последний раз с зимовки, он торопился, предчувствуя скорую смерть. Но желание еще раз взглянуть на те сказочные горы, что окружают любимую долину, вдохнуть теплый воздух и отведать свежей травы было превыше всего. Может быть, он действительно был тем нетерпеливым смельчаком, кто первым преодолел перевал. У него еще хватило сил добраться до зеленого пригорка, и, умирая, он, вероятно, видел перед собою родную долину и вдохнул аромат альпийских лугов.