Опасная колея - Юлия Федотова

Правда, с огнивом они, привычные к шведским спичкам, поначалу намучились. Кресало обдирало пальцы, трут отсыревал и разгораться не хотел. Ну, ничего, приспособились, а трут стали носить под одеждой, к душе поближе. Зато костёр спасал и от стужи, и от нежити лесной. Последней, к слову, становилось всё меньше и меньше: не то расползалась по норам в преддверие зимы, не то ослабевали лесные чары. Такого безобразия, как в первую ночь, больше не повторялось. Духи лесные шуметь шумели, но на глаза не показывались. Только волки выли по-прежнему, и Роман Григорьевич продолжал оборачиваться. «А если явится голодная стая, и не испугается ни огня, ни выстрелов? — объяснял он спутникам. — Мне стольких волков, понятно, тоже не победить, но вдруг сумею с ними столковаться?» Ему не хотелось признаваться, что в волчьей шкуре, да на подстилке из шинели, спать гораздо теплее, чем в человеческом обличье. Правда, шинель потом безобразно воняет мокрой псиной, но в колдовском деле издержки неизбежны…

На девятый день кончился скудный запас еды, одновременно попряталась вся дичь. Единственного на всю округу тетерева не смог подстрелить Удальцев, промахнулся из-за дрожи в руках.

А на одиннадцатый (если не на двенадцатый, они уже начинали сбиваться со счёта) наступила зима. Они вошли в неё, будто переступив невидимую черту. Только что падал лёгкий снежок, таял на влажном мху. И вдруг разом, куда ни глянь, сугробы по пояс, лютая январская стужа, и вьюга кружит меж дерев, заметает стёжки-дорожки. Всё. Кончились чары Буяна, пожалуйте в родное отечество. Разве спасут от русской зимы дорожные европейские костюмы да отсыревшие, вставшие ледяным колом шинели? Разве выберется городской человек из незнакомого, нехоженого зимнего леса к спасительному жилью, до которого, может быть, не одна сотня вёрст пути? Ах, как же не хочется помирать, когда тебе нет и двадцати пяти!

Наверно, только поэтому они и не померли. И ещё благодаря краденому огниву — костры жгли, кое-как отогревались, а потом снова в путь, плелись час за часом, барахтаясь в снегу, и снова костёр, и снова снег, а к вечеру метель всё злее… А ночи им не пережить…

Должно быть, от долгого пребывания в звериной шкуре у Романа Григорьевича нечеловечески обострился слух. Сквозь вой пурги почудился ему далёкий звон колокольчика, тревожное ржание лошадей. Звуки шли спереди и немного слева.

— Бежим! Только бы успеть!

Бежали, падали, опять бежали… и вывалились кубарем с придорожного откоса на переметённый тракт, чуть не под копыта тройке вороных!

Ямщик что-то заорал, в панике хлестанул кнутом, лошади рванули вперёд.

— Стоять, зараза! — Роман Григорьевич выхватил револьвер, пальнул в воздух. Позже он с ужасом осознал, что, в отчаянном желании выжить, следующим выстрелом уложил бы насмерть несчастного ямщика, вообразившего, будто на него нападают разбойники. А что ещё он мог подумать о трех заиндевелых, облепленных снегом фигурах, выскочивших из лесу наперерез его саням?

К счастью, до крайностей не дошло, одного выстрела вышло достаточно. Сани остановились. Ямщик — худосочный, неказистый мужичонка средних лет, мешком свалился в снег, пал на колени, запричитал-заплакал.

— Ай, ай, господа-разбойнички, не погубите! Всё берите — и коней, и упряжь, и поклажу! И деньги, деньги — триста целковых барину везу! Всё отдам, токмо жизни не лишайте! Пожалейте бедных моих детушек, не оставьте сиротинушками! А я за вас богов стану молить, каких пожелаете, токмо по-ми-лосе-е-рдствуйте! — слезу пустил.

А у самого в санях под рогожей ружьё, ствол выглядывает — для красоты, что ли, положено? Носит же земля этаких трусов!

— Тьфу! — рассердился Роман Григорьевич. — Прекрати выть! Где ты видишь разбойников, когда мы из полиции? — потом ещё подумал: «Хоть и трус мужик, а видно, честный, не вор, если ему барские деньги доверены». Спросил уже мягче. — Говори, что это за место?

Тут мужичонка успокоился, приободрился — и сразу засуетился, захлопотал.

— Ай, ай, барин, ай, ваши благородия! Да вы ж прозябли совсем, закоченели, болезные! Скорее в сани полезайте, там полость медвежья есть! Что ж вы по зиме так худо одемши? А место — оно известно, какое место, Муромский тракт он и есть. До самого Мурома сорок вёрст, а тут неподалёку постоялый двор, вмиг вас туда домчу!.. Ах, да что ж такое делается, как же вас угораздило? Разве можно по нашим муромским лесам зимой, да без ладной одёжи? Ложитеся, ложитеся тесней, ваши благородия, а я вас укрою…

Он был человеком дорожным, знал, как выглядят замерзающие. Он их уложил, упаковал, и всю дорогу без умолку трещал, мешая уснуть. За полчаса пути успел доложить всё про свою тяжкую жизнь, про шумную супружницу Акулину, про трёх сыновей, четырёх дочерей и непутёвого зятя, про опасности здешних дорог, и про то, что с начала месяца творятся на Руси дотоле невиданные безобразия — разгулялась нечисть да нежить, и управы на неё никак не найдут.

«Началось царствие Кощеево, — думал Роман Григорьевич вяло, слушая про кикиморок, что вечерами, людей не хоронясь, шастают по избам и всячески пакостят, про злобных обдерих, из-за которых и в баньке-то стало не попариться — так и норовят угару напустить, про леших-шатунов, озорующих средь зимы, и про огненного змея, что в Тамбовской губернии через трубу украл из избы молодуху (про то даже столичные газеты писали!). И ещё думал: «Хороший мужик Емельян Бабкин, хоть и трус. Надо дать ему сорок семь рублей, пусть порадует семейство дорогими гостинцами…» Почему именно сорок семь, откуда такое число? Этого Роман Григорьевич объяснить уже не смог бы — его неудержимо клонило в сон.

Но он всё-таки сумел удержаться где-то на грани сна и бодрствования. А Тит Ардалионович не удержался, заснул. И тотчас же рядом с ним объявилась Екатерина Рюриковна. Она лежала рядом в санях, гладила его пальцем по лицу и тихо нашёптывала что-то невнятное, но очень, очень ласковое. Он как раз собрался признаться ей в вечной любви, но тут его встряхнули за плечо, совсем не ласково, а наоборот, больно.

— Тит Ардалионович, что же это вы удумали спать? Разве можно на таком морозе? — будто издали донёсся сердитый голос Романа Григорьевича. — Вставайте скорее, приехали!

Постоялый двор был хорош — считался самым богатым в здешней округе. Для лошадей здесь были устроены длинные тесовые навесы на толстых столбах, и кормили их не только сеном, но и дорогого овса, по желанию хозяина, могли задать — всегда имелся в запасе. Для людей имелась просторная изба с лавками вдоль стен и русской печью, пышущей благодатным жаром. Здесь же стоял и обеденный стол — в хозяйстве имелась своя стряпуха. Из общего помещении несколько дверей вели в отдельные комнатки: одну занимал бобыль-хозяин, другие сдавались внаём проезжающим.

Надо сказать, хозяин этот был большой плут. Чуть не доезжая до его постоялого двора, размещалась почтовая станция, где он же числился смотрителем. Станция была захудалой. Конюшни при ней имелись неплохие, и почтовые лошади содержались добросовестно, (чтобы начальство не гневалось) но внутреннее помещение вечно пребывало в беспорядке. В чистой половине, той, что для отдыха господ, было вовсе даже не чисто, потому как годами не прекращался какой-то странный ремонт, и отчаянно воняло то олифой, то скипидаром. В чёрной половине, предназначенной для слуг, ямщиков и почтальонов, текла крыша и скрипел пол. Вдобавок, печка, призванная отапливать обе половины, отчего-то плохо грела, да в ветреную погоду ещё и выла страшным голосом — должно быть, печники подсадили в неё какую-то нежить. Неудивительно, что всяк, кто мог себе позволить потратить лишнюю копейку, предпочитал останавливаться для отдыха не на станции, а на дворе. Оно, конечно, вдвое дороже, зато и удобства куда как больше.

Вот почему бывалый муромский ямщик, минуя станцию, сразу повёз замерзающих господ на постоялый двор. И получил за свою заботу немыслимую награду — пятьдесят целковых! Это Роман Григорьевич, окончательно пробудившись, решил сумму округлить. Емельян Бабкин действительно был очень честным человеком. При виде этаких деньжищ он решил, что бедный барин ещё не в себе, и попытался вернуть ту часть, что представлялась ему излишком, то есть почти всё. Но Ивенский настоял: «Неужто ты считаешь, что наши жизни столько не стоят?» Мужичок от радости даже прослезился, проводил «благодетелей» в самую избу, потому как те что-то пошатывались, и принялся объясняться с хозяином, дескать, чудом не помёрзли господа, особо внимательного обслуживания требуют.

Хорошо, что он взял это на себя, потому что господам было не до разговоров. Оказавшись внутри, все трое, не сговариваясь, бросились к печи, будто она была им родная. Скинули шинели и пальто, стали вокруг, прижавшись спинами, не опасаясь испачкаться мелом. От одежды пошёл пар.